Via Regia

Мы раздавали еду худым детишкам и их спокойным смуглокожим мамам. Я помню, как они улыбались. И все вокруг было такое красочное, только очень жарко. Я вытирала лоб прямо рукавом… Помню еще, как пот скатывался по желобку над верхней губой прямиком в рот – и такую сладковатую соль на языке. Помню пластиковые тарелки в его руках – они были такими белыми, наверное, на контрасте с его загорелой кожей. Я накладывала в них что-то темно-красное, как будто фасоль, а он отправлял туда же белый хлеб – забавно, это все время были вкуснющие корочки ароматной белой буханки прямиком из печи – и раздавал. И пожимал каждому в очереди руку, если это был мальчик или мужчина, либо, смеясь, целовал в щеку, если девочка или женщина – они жутко смущались и, отходя, хохотали… Потом мы поменялись – еду отдавала я. Врезался в память еще такой момент: наше варево закончилось, а огромная очередь из желающих тоже поучаствовать в празднике жизни – отнюдь. Он взглянул на меня – и в его зеленом взгляде я, словно впервые, увидела странный микс беспокойства, боли и чистой радости. Он моргнул и кивнул мне с улыбкой, а потом повернулся к толпе и на каком-то непонятном языке что-то сказал. Толпа засмеялась и начала растекаться, отдельные люди подходили к ним и, не переставая улыбаться, что-то бормотали ему на своем языке. Когда все ушли, я обняла его. Вокруг пахло томатами, потом, пылью – я уткнулась в его промокшую футболку, а он взъерошил мои волосы. ‘Завтра нужно приготовить побольше, а?’– сказал тогда он.

А потом я проснулась»

Пребывая в каком-то ином измерении, Вера и не заметила, как высокий хайбол с почти прозрачным коктейлем в ее ладонях сменился на низкий рокс темно-рыжего негрони.

– Это я заказала? – спросила она бармена. Он окинул ее холодным взглядом, чуть вздернул бровь и ответил с плохо скрываемым раздражением:

– Ну да.

Опять из ее памяти выпадают детали… Усмехнулась про себя и отпила из бокала. Вкусно. Не самый приветливый сервис, но смешивают отлично.

Обратно Вера тоже шла пешком. Стало холоднее, ветер цепкими пальцами, вкрадчивым голосом проникал в самые глубины существа. А она, слегка пьяная, но ровно настолько, насколько нужно, чтобы чувствовать себя «по-настоящему» счастливой, шла и громко пела песни – улицы были по-февральски безжизненны и пустынны. Впрочем, даже если бы по ним сновали туда-сюда сотни и тысячи людей, ей было бы плевать – она с таким же чувством подпевала бы Честеру в наушниках. Дойдя до дома, она осознала, как сильно устала. В ее мыслях пронеслось победное «ура» – значит, сейчас она уснет, и снова будет в покое и тепле, снова будет жить и снова окажется рядом с ним. Наконец-то! Она не умеет по нему скучать – она страшно и горько тоскует. Никак иначе – в этом сером существовании, в пресловутой реальности – они сводят ее с ума, доводят до ручки, если они не перемежаются хотя бы проблесками той, любимой, жизни. Как же ей хотелось бы уйти туда насовсем.

Приняв душ, Вера забралась под вечное свое одеяло и буквально в предвкушении закрыла глаза, ожидая, как начнет тонуть в согревающих и умиротворяющих водах сна… Прошло двадцать минут, полчаса, час – она не могла уснуть.

– Нет, нет, нет, только не это, пожалуйста, только не это, – в ужасе захныкала девушка, – приди, прошу тебя…

Сна не было. Вера лежала с широко раскрытыми глазами, смотря прямо в потолок. По ее вискам, вдоль волос и в ушные раковины стекали жгучие слезы. Она не хотела, она не могла жить без снов – но теперь власть в ее временном правительстве незаметно и коварно перехватила жестокая насмешливая бессонница.

Не сомкнула глаз до самого утра – все попытки оказались тщетными. Когда первые серо-бурые ранние сумерки залились жирным неповоротливым молоком в ее окно, она поднялась с кровати, не подходя к зеркалу, собрала волосы в низкий хвост и села за покосившейся мольберт. Вся задуманная ей в прошлом месяце серия уже давно была окончена – его глаза смотрели на нее отовсюду. Что же теперь? Она не знала, что писать, тем более и его – уже такой любимый – образ подстерся, подсмылся, размазался, как будто кто-то ударил ее по голове, чтобы она хуже видела, или же небрежно свернул нарисованный мягким углем портрет. Ей было так леденяще страшно потерять его – это стало фобией, тревожным триггером, навязчивой мыслью.

– Не уходи. Где бы ты ни был. Останься со мной, или во мне…

Вера закрасила холст сплошным слоем черного акрила, а поверх наносила белые, голубые, желтые, розовые, фиолетовые точки разного размера – что-то сродни небу… И вдруг ей отчетливо вспомнился он, таким, каким она видела его в одном из своих снов. Не конкретный момент, а именно его отпечаток. Она разрыдалась и тыкала, тыкала тонкой кистью в беспробудно черный бэкграунд – оголтело, озлобленно, испуганно, страстно. Ее била дрожь, к горлу подкатывалась истерика, спровоцированная ужасом и отчаяньем.