Вятское кружево

— Приехали уже, — сказал Сережа и отошел к перилам. Паром ткнулся в берег Вятки, сложенный природой из больших заиндевелых камней, и под рычание моторов, под хриплые голоса шоферов мальчик вышел на сушу и поднялся по каменистой гряде. От переправы до города было километра четыре, и туда ходил автобус. Однако Ледяной Лебедь мог растаять и в автобусном тепле, и, пошатываясь от усталости, Сережа пошел пешком.

Его нагнал автобус и остановился. Водитель, странно похожий на того шофера на переправе, спросил:

— Чего пешком идешь? Денег нет на билет?

Сережа разлепил губы, слепленные морозом, и ответил:

— Денег у меня хватает.

— Молодец! — похвалил водитель и пожаловался — А у меня вот денег сроду не хватает! Живу, можно сказать, от получки до получки… Садись и поехали.

— Сяду.

— Так кого ждешь?

— Никого.

— А чего медлишь?

Сережа поднялся в автобус, где было мало пассажиров, сел у окна, откуда тянуло морозом, и поставил портфель на морозную тягу, чтобы с Ледяным Лебедем ничего худого не случилось.

Мысленно мальчик говорил с ним:

«Я тебя обязательно довезу живым, Ледяной Лебедь! Мы, считай, приехали. Вот обрадуется Лидия-то Александровна, вот обрадуется! А кто не обрадуется такой красоте?»

За окнами автобуса поплыл город — его сердцевина, старая часть, где дома не поднимались выше третьего этажа, но мальчику они виделись великанскими.

— Тебе где выходить-то? — спросил водитель. Мальчик ответил:

— У кружевной мастерской.

— Я тебя высажу здесь, а ты пройди на следующую улицу к кружевницам. Там у тебя мать работает?

— Да не знаю пока…

Сережа слез с автобуса и залюбовался каменными львами, что сидели на кирпичных вереях ворот старинного здания. Львы были мощные, с оскаленными, в инее, физиономиями, а через спины их были перекинуты хвосты с кистями на концах, отчего каждый лев смотрелся большим цветком.

Там, в вышине, около правого льва росла березка. Тень от нее сквозила на царе зверей, и было похоже, что лев, высвеченный зимним солнышком» охраняет ее, чтобы березку никто не сломал. В другое время Сережа долго бы смотрел на чудо-животных, вырезанных из здешнего камня мастерами-вятичами, но сейчас ему было нестерпимо холодно.

Мастерскую по кружевам он нашел в новом здании, пахнущем побелкой, краской и дезинфекцией. Портфель Сережа оставил в холодной прихожей, чтобы Ледяному Лебедю было хорошо, а сам прошел в проходную.

Там у турникета — у металлической двери-вертушки— за столом сидел сторож в военной фуражке времен давней войны, над газетой ел селедку с хлебом и, занятый думами, не обращал на этот мир особого внимания.

Прокрутив турникет, Сережа пошел на песню, которая затевалась наверху — на втором или на третьем этаже:

Вьюн во реке, вьюн во реке

Извивается, извивается!

Ой, гусь на плоте, гусь на плоте

Умывается, умывается!

От деревенской этой песни, слышанной им ранее, ему стало теплее, и он снял шапку. Мальчик поднимался по высоким ступеням, а песня наплывала на него:

Стелется трава, стелется трава

По зеленым лугам, по зеленым лугам.

Толпится толпа, толпится толпа

У Васильевых ворот, у Ивановича.

Без шапки он стал лучше слышать, и обостренный слух его в общем ладе песни, в теплых голосах женщин уловил голос Лидии Александровны. Мальчик остановился, чтобы убедиться, что это ему не чудится, а так оно и есть.

Во этой толпе, во этой толпе

Что Степан-господин убивается, убивается.

Он просит свое, он просит свое,

Свое суженое, свое ряженое:

«Ой, отдайте мое, отдайте мое —

Мое суженое, мое ряженое!»

И, убедившись, что Лидия Александровна действительно поет вместе со всеми, мальчик пошел вверх по крутым ступеням, выделяя ее голос из сплетения многих голосов:

Вывели ему, вывели ему

Что коня ворона, что коня ворона.

«Ох, это не мое, это не мое —

Это конь под её, это конь под её».

Ой, вынесли ему, вынесли ему

Что сундук со бельем, что сундук со бельем.

«Это не мое, это не мое —

Это дары её, это дары её».

Песня без музыки, а из одних голосов, умудренных и высветленных работой, опускалась на него, и близко над ухом зазвучал голос Лидии Александровны. От волнения к горлу подступила тошнота, и боясь, что он сейчас потеряет сознание, Сережа прислонился к стене. В пестром тумане, прихлынувшем к глазам, мальчик слушал, как стелется песня:

Ох, вывели ему, вывели ему

Что Настасью-душу

Свет Васильевну.

«Вот это мое, это мое —