Вяземский

Душевное отдохновение можно было найти только рядом с друзьями. Но им часто не до Вяземского. Правда, Пушкин одно время планировал издать «Фон-Визина», который уже два года лежал «в столе», — он нашел время внимательно перечитать рукопись, сделал на ней ряд помет… Но у Пушкина хватает и других забот — он все еще строит журнальные планы, радуется молодой жене, 19 мая у них родилась дочь Маша… А 18 июня уехали в Европу Жуковский с Тургеневым. Счастливцы!.. Прощальный обед давал им Козлов. На пароходе толкучка: за границу ехал воспитатель наследника генерал Мердер, его провожали сам 14-летний великий князь и толпа придворных… Пушкин, Виельгорский, Вяземский и общий их приятель, бывший однокашник князя по иезуитскому пансиону Василий Энгельгардт вместе с Тургеневым и Жуковским устроили «длинные» проводы: вместе отправились на пароходе до Кронштадта… В семь часов вечера Пушкин и Энгельгардт вернулись в Петербург, а Вяземский остался со старыми друзьями. В каюте обедали. Жуковскому было в последнее время худо, мучили его одышка, колотье в боку и боли в ногах. Лицо его пожелтело и отекло. Он ехал пить воды в Бад-Эмс. «Скучно таскаться по белому свету за здоровьем своим», — говорил он Вяземскому… Александр же Тургенев направлялся куда глаза глядят — уже шесть лет странствия были для него необходимостью, он переезжал с места на место, всем успевая интересоваться, сообщая подробно друзьям о своих занятиях — и при этом не отдавая себе отчета в том, что бежит от самого себя, от собственной невеселой, бессемейной судьбы… Самый младший из братьев Тургеневых, Сергей, сошел с ума и умер в 1827 году. Хлопоты за брата Николая были безуспешны, хотя Александр все еще надеялся, что брату позволят вернуться из Англии на родину. Вяземский убеждал Александра выбросить эту мысль из головы — ясно, что никто этого не разрешит, а если и разрешат, то Николая тут же казнят или сошлют. Он уже обжился за границей, к чему тут Россия?.. Александр молчал, тяжело вздыхая, — участь брата мучила его, может быть, больше собственной. Оттого и не мог он успокоиться, все стремился куда-то приехать и нигде не засиживался…

— В комнате моей в Дрездене висел твой портрет, — рассказывал он Вяземскому. — Проездом должен был остановиться в ней государь. Я колебался — убрать твой портрет или нет? Государь-то к тебе тогда был неласков.

— И что же?

— И не убрал. Государь посмотрел на меня грозно. «Это мой друг, Ваше Величество», — только и сказал я… Он усмехнулся…

Вяземский с нежностью обнял старого друга.

— Дашь ты отдых своим костям когда-нибудь, бесстрашная трясогузка моя? Нет, ты даже не трясогузка — ты странствующий рыцарь, рыцарь Тогенбург! И даже не рыцарь, а Вечный Жид!..

— Старец uberall und nirgends[63], — добавил Жуковский. Тургенев, кажется, повеселел. Они допили шампанское… Было три часа ночи.

Большой пароход «Николай I», уже год как ходивший из Кронштадта в Любек, неторопливо удалялся, шлепая плицами по воде, оставляя за собой пенный след и шлейф черного дыма. Жуковский и Тургенев махали с палубы, их силуэты были хорошо видны на фоне светло-сумрачного летнего неба. Вяземский до девяти часов спал на таможенной брандвахте в ожидании парохода на Петербург, потом попал под холодный дождь, вымок до нитки, дома растирал ноги водкой и отогревался чаем…

Опустел и без того пустой Петербург… Вяземского не развеяло даже то, что к нему приехала погостить дочь Маша. Летом он снимал дачу на Черной речке, там отметил день рождения — сорок лет. Если бы не поздравительная записка Козлова, князь бы и не вспомнил про дату («Как умный сорокалетний мальчик я сейчас был у обедни. Однако же глупо иметь сорок лет»)… Да уж, совсем не так отмечалась круглая дата десять лет назад… Впрочем, веселиться на собственном сорокалетии и не принято…

Петербург напоминает Вяземскому какую-то невероятную механическую шкатулку, увеличенную до размеров города, — крутятся медные валы, играет бодрая музыка, плещутся волны, маршируют человечки. В салонах скука, холод, пустота и наглость, и даже Фикельмон уж не радует. Ни ум твой, ни душа никого не волнуют. Стихов никто не читает, разве прозу, и то иногда, от скуки. Все при деле. Все заняты… Петербургские гуляния напоминают Елисейские поля (не парижские): точно тени бродят. Ни звука, ни движения — это называется общественным порядком. На Невском проспекте случалось встретить Булгарина — Фаддей Венедиктович прелюбезно кланялся Вяземскому… Бывали минуты, когда князь ужасался: неужели среди этого придется доживать век?.. И тут же вспоминал, что и в Москве-то не лучше — тоже скука, только иная, московская, не лощеная… Кто остался в Москве? Дмитриев, Чаадаев, Булгаков, Михаил Орлов, Федор Толстой. Баратынский и Денис Давыдов сидят в поместьях. Даже улицы московские пусты. На Тверском бульваре встретишь двух-трех салопниц, да какого-нибудь студента в фуражке, да неизменного ветерана князя Шаликова. Тишина…

Вот в такие мгновенья он искренне любовался Петербургом: