Вяземский

Куда ни обращаешь взоры,
Повсюду грустные места:
Нагая степь, нагие горы
И диких дебрей пустота.
   И посреди сей мертвой нивы
   И скорбью освященных мест
   Печально город молчаливый
   Стоит, как на кладбище крест.
Но эта бедная картина
Превыше кисти и пера:
Здесь — Гефсиманская долина,
Там — Элеонская гора!

Никакие возвышенные чувства не волновали Вяземского при въезде в Святой град: плоть одолела дух. Он невероятно устал от двенадцатичасовой езды верхом по плохой дороге и от страшного зноя. «Не всем же дана сила духа Готфрида, который после перехода и штурма сразу бросился поклониться Гробу Господню», — думал он… Шум тысяч паломников под окнами окончательно привел нервы князя в расстройство, он опасался даже прилива крови к голове. Но все обошлось. В тот же день проводник отвел его ко Гробу Господню и на Голгофу. Конечно, ни о каких впечатлениях пока речи не было. Помолившись, Вяземский вернулся в келью и заснул мертвым сном. Проснувшись, отправился к заутрене…

Иерусалим входил в его жизнь не сразу. Святой град уступами подымался в горы; казалось, самые дома здесь вырастают из камня… Грязные улочки с мазанками, гостиницы, купола храмов, пыльная зелень… Тысячи людей всех цветов кожи и языков… Конечно, князь захотел видеть Гефсиманский сад. И вот он на этой священной земле — растрескавшейся от солнца, выжженной, полумертвой… Восемь древних маслин с тусклыми неподвижными листьями. Сад обнесен каменной оградой. Место, где молился в последнюю ночь Сын Божий, в точности не было известно — католические и православные монахи показывали князю разные участки сада. «Саженью ближе или дальше — какая разница», — думал Вяземский. Вот здесь, на этой земле молился Спаситель, зная о своей неотвратимой гибели… «Душа Моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте со Мною». Апостолов сковала тяжелая дрема… В минуту смертельной скорби каждый остается в одиночестве… Вяземский представил себе раннее утро, тьму, шелест серебристых тяжелых листьев, запах кожи и пота, холод губ Иуды на щеке Спасителя. Вот Петр выхватывает меч, готовясь защитить Учителя от напавших на него…

8 мая Вяземские были в католическом храме у вечерни — там праздновались Пятидесятница и возвращение папы в Рим. В храме толпилось множество арабов. «Греческое духовенство жалуется на происки Латинов и Протестантов, — записал Вяземский, — но, Господи прости мое согрешение, кажется, должно бы оно было более на себя жаловаться. Здесь нужно было бы непременно основать русский монастырь с приличным службе нашей благолепием, с певчими и пр.». Как ни странно, в дневнике князя нет записи о встрече с главой Русской духовной миссии, одним из образованнейших православных деятелей России — архимандритом Порфирием (в миру К.А. Успенский). Впрочем, Вяземский упомянул о встрече с отцом Феофаном, в будущем епископом Владимирским и Суздальским, в 1988 году причисленным к лику святых.

10 мая Вяземский посетил маленький католический монастырь Святого Иоанна; на обратном пути — греческий монастырь Святого Креста. 12-го слушал русскую обедню на Голгофе. В поминальном списке было 44 имени — родители, дети, друзья, близкие… Поразительно было слышать слова: «Помяни мя, Господи, во царствии Своем» близ того места, где они впервые прозвучали из уст кающегося разбойника… Особенно впечатлял здесь и Символ веры… Вяземский с недоуменьем заметил католическому монаху, что лучше было бы оставить место распятия Сына Божьего в неприкосновенности, нежели воздвигать над ним храм. Но монах резонно отвечал, что в таком случае от священного места давным-давно ничего не осталось бы, его бы затоптали бесчисленные паломники.

Среда, 17 мая, прошла в поездке в Вифлеем. Ночью, в монастыре Святого Илии, князь поднялся на плоскую крышу, над которой молча плыли звезды и месяц. Ему вдруг представилось с необычайной отчетливостью, что, может быть, за 1850 лет до него здесь стоял и тоже любовался лунной ночью современник величайшего на земле события… Стояла благоговейная тишина» В воздухе и уме мелькали и слышались голоса неумолкаемых преданий. В пять часов утра князь участвовал в литургии, которая отправлялась на трех языках — арабском, греческом и русском… Это была одна из счастливейших ночей в жизни Вяземского.