Вяземский

«Идут заседания комитета для пересмотра цензурного устава, — записывал Никитенко 16 февраля. — Много толков, много изменений. Все это составляет хаос, который надо привести в стройный вид и ясное выражение. Князь Вяземский в данном случае умно и благородно смотрит на вещи, но за этот последний труд не берется». С грустной усмешкой прощался Вяземский с давней мечтой быть «советником царю», «положительным государственным человеком», которого угадывал в нем Гоголь… Совместить желание дать литературе дышать свободно и в то же время вернуть ее на пути, проложенные Жуковским и Пушкиным, оказалось невозможно. Мириться с неустраивавшим его положением дел в правительстве Вяземский не собирался — и в глубине души он был даже рад тому, что все козыри оказались на руках его политических противников: это был прекрасный повод вырваться на свободу… Он вспоминал, что писал когда-то не то Дашкову, не то Блудову: «В свете чем выше поднимаешься, тем более человеку, признающему за собой призвание к делу, выходящему из среды обыкновенных дел, должно быть неуязвимым с ног до головы, непроницаемым, непромокаемым, несгораемым, герметически закупоренным, и к тому же еще иметь способность проглатывать лягушек и при случае переваривать ужей». У него самого таких способностей не было никогда.

23 марта 1858 года Норов и Вяземский подали прошения об отставке. На вопрос императора о причине князь ответил: «Я предпочитаю воевать с цензурой как писатель, а не как ее начальник». На самом же деле министр и его заместитель поступили в полном соответствии со старым этическим кодексом несогласного с государем верноподданного. Норова сменил попечитель Московского учебного округа, в прошлом томский губернатор и директор Горного корпуса Евграф Петрович Ковалевский; Вяземского — его давний знакомый Николай Алексеевич Муханов. «Сей час мы получаем известие об отрешении Брока (министр финансов. — В. Б.), Норова и Вяземского, — ликовал в «Колоколе» Герцен. — Это большое торжество разума, большая победа Александра II над рутиной».

Так завершился трехлетний «руководящий период» в жизни Вяземского — и вся его служебная эпопея, начавшаяся еще в допожарном 1807 году. Отныне он был свободен от официальных обязанностей, если не считать деятельности в Сенате, Государственном совете, Академии наук и научных обществах. Отставка была почетная, князь сохранил расположение государя… Но итоги были подведены Вяземским еще 24 июня 1857 года, в Петергофе — тогда он написал стихотворение «Уныние», второе свое «Уныние» после варшавского шедевра 1819-го:

К чему скорбеть? Надеяться напрасно —
Что было — было, прошлое — прошло,
Что будет впредь? Как знать? Одно нам ясно:
Жизнь мимо идет, с ней добро и зло.
   Я не хвалюсь смиренностью моею,
   Не мудрости моей смиренность дочь,
   Могу ль сказать, что я духовно зрею?
   Нет, вижу я, что наступает ночь.
Уж подвиг мой окончен. Неудачен,
Хорош ли он? Здесь не об этом речь.
Но близок час, который предназначен
И ношу дня пора мне сбросить с плеч.

…В октябре 1857 года, в последние месяцы службы, ему выпала командировка в Москву. Князь навещал в клинике избитых полицией университетских студентов, был на нескольких показательных лекциях, докладывал императору о состоянии гимназий, посещал старых друзей и знакомых — генерала Ермолова, Сушкова, Шевырева, графиню Ростопчину, съездил на могилы отца и матери… В свободный день, 19 октября, он приехал в печальное, запустевшее Остафьево. Отстоял обедню, был на крестьянской сходке… Усадебный дом, некогда оживленный, веселый, ныне был пуст, обветшал. Погода стояла ясная и холодная. Под ногами трепетали опавшие листья. Пруд уже подернулся первым льдом, крестьянские мальчишки с хохотом гоняли по нему кубари. Вяземский бродил по аллеям старого парка, и скоро к глазам его подступили слезы. Ему казалось, что его обступают тени ушедших, шепчут о чем-то, не то ободряя, не то упрекая…

* * *