Вяземский

Вера Федоровна все еще не верила в случившееся — несколько раз она спрашивала у врача, жив ли муж…

Дмитрий и старая княгиня обрядили покойного в черный сюртук с белым галстуком и черные брюки. Фотография в гробу: маленький, непохожий на себя без очков старик с запавшим ртом, с выражением безмерной усталости на лице…

В 17 часов на Шиллер-штрассе о. Александр отслужил панихиду по умершему. На ней присутствовали все находившиеся в Баден-Бадене русские во главе с принцессой Марией Максимилиановной. 88-летняя Вера Федоровна чувствовала себя очень плохо, службу выстояла с трудом и дома слегла. Но нашла в себе силы встать и, опираясь на костыли и руку слуги, пришла на баденский вокзал — проводить поезд, который увозил в Россию гроб с телом мужа. По приказанию старой княгини вместе с телом Вяземского был перевезен в Петербург и прах Наденьки Вяземской, погребенной в Бадене тридцать восемь лет назад. Диван, на котором скончался Вяземский, отправили в Остафьево.

В 1847 году князь написал стихотворение «Моя молитва», которое начиналось так:

Господь, ущедри и помилуй:
Не дай мне умереть зимой
И лечь в холодную могилу
Под душной крышей ледяной…

Увы, все вышло именно так, как он боялся. 13 ноября, в понедельник, в Казанском соборе отслужили панихиду. Земля на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры уже была припорошена снегом, и ее смерзшиеся комья громко стучали по крышке гроба… Первым горсть земли в могилу бросил, тяжело нагнувшись, князь Павел Петрович Вяземский, потом подошли его жена Мария Аркадьевна, сын, 24-летний поручик князь Петр Павлович и плачущая графиня Екатерина Павловна Шереметева, которую поддерживал под локоть муж, бледный, с покрасневшими глазами граф Сергей Дмитриевич. Были Я.К. Грот, М.И. Сухомлинов, романист Г.П. Данилевский, писатель и цензор Н.А. Ратынский, фольклорист Т.И. Филиппов, несколько университетских профессоров… На народную манифестацию, как во время похорон Некрасова, это никак не походило, и газеты отметили: «Было больно видеть, с каким хладнокровием отнеслось наше литературное и ученое общество к кончине человека, игравшего такую видную роль в истории нашей литературы и нашего просвещения».

Смерть Вяземского и в самом деле прошла в русской литературе почти незамеченной. Символичным кажется то, что в некрологах трех ведущих изданий тех лет — «Санкт-Петербургских ведомостей», «Голоса» и «Нового времени» — дата рождения покойного князя, словно по уговору, была переврана: 12 июня вместо 12 июля… Большие некрологи поместили также «Живописное обозрение», «Всемирная иллюстрация», «Журнал Министерства народного просвещения». И хотя пресса хором писала о «маститом поэте», который «сошел в могилу на 87-м году честной, светлой жизни», о «последнем представителе блестящего пушкинского периода нашей литературы», скорби за этими строками не чувствовалось и не было.

Вяземский не дожил нескольких недель до выхода в свет первого тома Полного собрания сочинений. Старого князя похоронили недалеко от Карамзина, Жуковского, Баратынского, Козлова, Крылова, Гнедича и Плетнева. В 1886 году рядом с мужем и дочерью упокоилась Вера Федоровна, дожившая до девяноста шести лет. Она тоже умерла в Баден-Бадене. На надгробном камне Вяземских — слова из Нагорной проповеди: «Блаженны милостивии, ибо те помилованы будут». И еще надпись: «Господи, помилуй нас!»

* * *

За полтора года до смерти, 20 февраля 1876 года, Вяземский писал из Гомбурга своей знакомой Екатерине Дмитриевне Милютиной: «Вы хотите, чтобы я написал и свой портрет во весь рост. То-то и беда, что у меня нет своего роста. Я создан как-то поштучно и вся жизнь моя шла отрывочно. Мне не отыскать себя в этих обрубках. В жизни моей нет, или слишком мало действия. Я не действующее лицо: разве чувствующее. Я никогда и ни в чем не был двигатель: был только рефлектор, и много, что указатель. С этим не далеко уйдешь в составлении мемуаров. Узнавайте меня в живописи моей, когда пишу чужие портреты с натуры. В чужой натуре отыщется и проглянет и моя натура, хоть в профиль. Чем богат, тем и рад. Фасы моей от меня не требуйте. Бог фасы мне не дал. А дал мне только несколько профилей».

Кто лучше знал этого нервного, пылкого, сдержанного, суховатого, чувствительного, удачливо-неудачливого, непостижимого человека, чем он сам?.. О том, что его биография невозможна в принципе, князь говорил неоднократно. Напрасны попытки найти логику в «записной книжке, / Где жизнь играет роль писца», в перемешанных «летучих листках» — в лучшем случае выйдет лишь «загадочная сказка». Да и недостойны листки того, чтобы разглаживать их и подшивать аккуратно — все равно в лотерее жизни выпал проигрышный нумер, цели никакой не было, ничего великого не совершено, и никому Вяземский не может служить примером…