Вяземский

Возможно, впервые Вяземский прочел что-то из Байрона еще в январе, навестив в Петербурге Ивана Козлова. Но может быть, услышал о Байроне и от англомана Уварова (тот уверял, что в Британии всего два великих писателя — Байрон и Вальтер Скотт), и от Блудова, служившего в Лондоне. Не зная английского языка, Вяземский вынужден был читать Байрона по-французски… Трепет и восхищение — вот что он чувствовал во время этого чтения. Байрон мрачен, он немного мизантроп, но сколько в этом правды… Поэт не ломается, не кокетничает своими чувствами… Он таков, каков есть. Вяземский сразу почувствовал, что романтическая поэзия — как раз то, чего не хватает русской словесности. Первый наш романтик — верно, Жуковский, но романтизм его уж чересчур небесный, бесхитростный, мирный, старинный… Нужен новый поэт, который сумел бы объять все — и величие Отечества, и низость его, и трепет победившей Наполеона Европы, и скуку этой Европы, лишенной единственного своего героя, и краски природы — не вымышленной, не поддельной, а заоконной, близкой… Поэт, который мыслил и писал бы смело и горячо, не оглядываясь на учителей, не заботясь о соблюдении ветхих приличий. Который жил бы, как писал… В Англии это Байрон, гордый красавец, гений в изгнании, во Франции — Констан, Ламартин и Ша-тобриан… Романтизм начинал властвовать не только в литературе — он уже становился мировоззрением, стилем жизни. Романтические герои — не только вымышленные Адольф, Лара и Чайльд Гарольд, но реальные — например, изгнанный, но несломленный Наполеон, автор великолепных опер итальянец Россини, сам Байрон…

Байрон — единственное утешение в тоске, спасение, надежда… Он кажется князю почти соотечественником — ведь он, Вяземский, наполовину ирландец, а значит, чуточку ближе к Байрону, чем другие русские читатели… Байрон живет в Венеции. Ее великолепным описанием начинается IV песнь «Чайльд Гарольда». Полететь бы туда!.. «Я все это время купаюсь в пучине поэзии: читаю и перечитываю лорда Байрона, разумеется, в бледных выписках французских. Что за скала, из коей бьет море поэзии!.. Без сомнения, если решусь когда-нибудь чему учиться, то примусь за англинский язык единственно для Байрона. Знаешь ли ты его «Пилигрима», четвертую песнь? Я не утерплю и, верно, хотя для себя переведу с французского несколько строф, разумеется, сперва прозою; и думаю, не составить ли маленькую статью о нем, где мог бы я перебрать лучшие его места, а более бросить перчатку старой, изношенной шлюхе — нашей поэзии… Но как Жуковскому, знающему язык англичан, а еще тверже язык Байрона, как ему не броситься на эту добычу! Я умер бы на ней. Племянник (А.С. Пушкин. — В. Б.) читает ли по-англински? Кто в России читает по-англински и пишет по-русски? Давайте мне его сюда! Я за каждый стих Байрона заплачу ему жизнью своею».

«Ты проповедуешь нам Байрона, которого мы все лето читали, — отвечал Тургенев на это письмо. — Жуковский им бредит и им питается. В планах его много переводов из Байрона. Я нагреваюсь им и недавно купил полное издание в семи томах». Бредили Байроном тогда не только Жуковский с Тургеневым: в августе Батюшков перевел 178-ю строфу IV песни «Чайльд Гарольда», и она стала одним из перлов русской лирики — элегией «Есть наслаждение и в дикости лесов…». Это был первый поэтический перевод Байрона на русский язык. И один из последних шедевров Батюшкова…

Вяземский не только взялся за прозаический перевод IV песни байроновской поэмы, не только попробовал силы в переложении байроновских «Португальской песни» и «Надписи на кубке из черепа», но и набросал собственный «байронический» отрывок «Волнение». Очень многое в нем навеяно той же самой IV песнью, как никогда актуальной в то время. Но байронизм Вяземского — не только и не столько дань моде, сколько острое восприятие созвучного ему чувства. Осенью 1819 года он как никогда ощущал себя Одиноким Героем, не нужным ни Отечеству, ни даже самому себе.

«Волнение» Вяземский не закончил. Он вчерне набросал «скелет» этого большого стихотворения, но друзьям его не показывал. Вновь вспомнилось ему «Волнение» только через год, в конце ноября 1820-го, когда в Варшаву попал текст южной элегии Пушкина «Погасло дневное светило…». Она потрясла Вяземского. «Не только читал Пушкина, но с ума сошел от его стихов, — пишет он Тургеневу. — Что за шельма! Не я ли наговорил ему эту Байронщизну… У меня есть начало, которое как-то сродно этой пиэсе». Дальше идет текст «Волнения», в котором действительно немало перекличек с пушкинской элегией — вплоть до эпитета «угрюмый» в применении к океану… «Примусь ее закончить», — обещал Вяземский, но, видимо, поостыл к своему замыслу. Или же понял, что тягаться с Пушкиным ему не по силам. «Волнение» так и осталось «отрывком».