Вид на небо

живи в своих кровях или сдыхай пойди

и что ответить, кроме – так, Господи!

…а лицо Его темно, хананеянка моя,

а дома дочь все что-то кличет, безумная

не до гордости в горе – произнеси

что сказалось: «так, Господи, но и псы…»

Преломлявший хлеба, как твоя оскудела рука

или земли сидонские дальше других от небес,

что даешь не по боли, даешь не по скорби – а как

и собаке не дал бы, в дороге приставшей к тебе.

Она взглянула на дверь – привела кого?

на меня взглянула неласково,

душно в горнице от сухой травы.

– А чужих не лечу, иноверцы вы…

А лицо ее темно от лихих годин,

и что сказать мне, кроме – так, Господи!

я помолчу, скажу ей – погоди,

вера разная, мать, – Бог один.

Лгать легко, Хармион – как горшок абрикосов принять

второпях еле вспомнить: «мой дом да минуют напасти…»

Дверь в покои прикрыть – и (ах, как браслеты звенят!)

вызвать, вызвонить змейку на руку повыше запястья.

И минуту спустя ту же струйку пролить на свою,

поднести свою руку и ждать, и опустится темень.

А минута на то, чтоб взглянуть (я клянусь, и в раю

не поют херувимы, как здесь вам браслеты споют…)

– хороша ли царица Египта в своей диадеме.

Он твой, тот звук на полпути к Эдему —

и это не цепей – запястий звон.

Сюда идут. Поправив диадему,

себе самой: «прекрасно, Хармион!»

День оборвется ранее чем должен,

но выбери – и хватит за глаза —

от всей земли, на все века и дольше

здесь – диадему в мертвых волосах.

Она открыла коран, мне налила настой

я что-то странное помню из книги той:

что больше Бог того, чтоб у него был сын.

А мне все слышалось: «Господи, но и псы…»

– Сейчас уж поздно, ночь

с утра пойдем искать.

Болезнь я знаю, дочь —

это она, тоска

вокруг тебя что цепь

и ты в ее руке…

она уходит лишь в степь

да вниз по реке.

Я верю, тебе ли не знать – что ж, веди за курганы,

откуда пришли узкоглазые люди, и скот, и повозки…

В мае, если тепло, по степи зацветают тюльпаны

и другие цветы, попестрей, кукушкины слезки.

И если солнце не сожжет в золу

прежде чем бросить их дождям и пургам,

так пахнут волосы и кольца лун

в Азии, в степях за Оренбургом

другой весной, когда сойдут снега

а солнце не зайдет и сгубит зелень…

так пахнет – ты права – моя тоска.

Но говори же, как готовить зелье.

Я еще не решилась, моя госпожа,

не решилась —

излечить от тоски —

отчего бы и не

излечить от души…

взгляд, движение прочь —

полет —

отлетает душа… отлетела…

начинается жизнь в райской стране.

Окажи милосердие, Боже, и не награди меня прошлым.

Но другим, как Иова – будто бы можно – другим

взгляд следит за движением взгляда…

движение прочь —

бесконечно

отлетает душа, не умея совсем отлететь.

…красную глину лепили в круге восьмом, ров четвертый

числа причастности нашей указаны дважды и трижды

белые ангелы глину несли под пальцы господни и вежды

в солнцеворот, и в тороках у них – вёдро

хляби заключены ибо солнце полезно для глины

круг гончара придает ей форму и память движенья

…лотово семя, отверженцы, лотофаги!

память древней послушанья,

длиннее чем длинный

путь до Сигора и кровосмешенья…

Жест оборота кончается в левом плече,

поближе к сердцу и смерти

так, госпожа, ближе к сердцу и смерти

кончается память

черт ее не разобрать

в крылах ее ветер – Психея…

глина звенит, высыхая

Так зародилась тоска на отрогах Эреба

Агнец глядел на Иова, первенец стада,

первенца не искупивший…

будто бы милостью божьей искупается память!

будто бы память – не вольная райская птица

будто в глазах моих что-нибудь кроме

движения – прочь – отлетанья

…жар-птица перо уронила

Жест оборота кончается смертью и жестом руки:

разрешаю —

хляби разверзлись

лотос зацвел под стопою Лилит

у стигийских истоков

…лотос необязателен, впрочем – важно отреченье —

сопроводить причитанием путь лепестков —

приготовим напиток, смешаем —

красные – на ясный день

белые – на белый свет

легкие – на легкий сон,

на легкий век – так кончится память

смерти не будет – здесь она изначальна.

Только не оговориться —

память опасней змеи у запястья,

зеркала – двойники ее и воды ее должники,

ибо ей подменилась душа красной глины

в круге восьмом, ров четвертый —

по отлетаньи души

…лепестки облетают в зелье

по мановению кисти

холодок у запястья —

что вспоминалось рабыне твоей, госпожа?

что вспоминалось тебе, Хармион?

мне бы, наверно – тюльпаны, степь и цвета ее…

Красные, как кровь – как кровь из вен,

если вовремя ей дать пролиться

как созвездья пентаграмм в столице —

вот насмешка – на кремле, в Москве

белые, как снег по пустырям,

соучастник ворожбы и воя,

как в июне ночи над Невою —

как зола – когда они сгорят

легкие – не легче забывать

о местах где ни земли ни тверди,

где пройти одной подобно смерти —

где случалось все же мне бывать…

…

О, я говорила – память опасней змеи у запястья

змеи голубого Нила, черной змеи.

Я говорила – не пытайте причастием

плоть красной глины,

солею молений ее и слезы у солеи

Ты почти одолела, моя госпожа —

жест оборота кончается в сердце и смерти

измерь

руку повыше кисти,

змейку на зарукавье пожалуй

…лепестки облетают листья цветов

старуха жалуется

все бормочет о сердце – оно у меня не болит

ни к чему сокрушаться, а лучше свое пожалей-ка

пахнет яблоком…

нет, показалось, здесь солнце сады опалит

это ветер к утру посвежел

– в добрый час, дочерей же Лилит