Вид с холма

Елена хохотнула, вздернула плечом и согласно кивнула.

Выпив, Вадим разговорился. Подтрунивая над собой, рассказал о своей захламленной комнате, которая ему дороже всяких замков, и добряках-соседях, поочередно подкармливающих его с надеждой, что он увековечит их на полотнах, о «Москвиче», в котором постоянно копается ремонтируя поломки.

Елена слушала с улыбкой, затаив дыхание, смотрела на Вадима почти зачарованно; иногда кивала и поддакивала, выражая полное понимание. «Как хорошо она держится, — в какой-то момент подумал Вадим, — внимательно слушает, не перебивает, а нужно быть неглупой женщиной, чтобы уметь молчать, особенно когда общаешься с таким опытным говоруном». Потом он отметил, что она и сидит красиво, «пусть немного картинно, напоказ, но что за женщина без маленьких хитростей, да и ей есть что показать — фигура отличная, ничего не скажешь».

Поздно вечером Вадим подвез Елену к ее дому, они обменялись телефонами и договорились встретиться на следующий вечер.

Стояла сухая длинная осень, бульвары полыхали желто-красным цветом. «Опять осень, — усмехнулся Вадим, невольно припомнив далекое время. — Везет мне на осенние знакомства». Он сидел на скамье и вдыхал теплый вечерний воздух и, посматривая в сторону метро, откуда должна была появиться Елена, поймал себя на том, что совершенно не волнуется. Он испытывал чувство, похожее на влюбленность, и заранее предугадывал с Еленой серьезные отношения, но без сложностей и беспокойства — был уверен в своем превосходстве, в том, что будущее всецело зависит от него. Когда Елена пришла, Вадим предложил:

— Может, вначале зайдем перекусим в Дом журналистов, а потом заглянем к кому-нибудь из моих приятелей художников?

— Давайте, — безропотно согласилась Елена, и Вадим подумал, что у нее наверняка покладистый характер, что она не поломает его образ жизни и будет проявлять искренний интерес к его увлечениям; от этого мгновенного доверия ему захотелось быть с ней особенной внимательным, развлечь ее, ввести в круг своих знакомых.

В тот день он был без машины — забарахлил мотор. «Ну и пусть, — решил Вадим. — Не стану возиться. В такую погоду одно удовольствие просто погулять по улицам». Они пошли по бульвару, и Вадим заговорил о себе, в несколько ироничной, как ему казалось, форме:

— Знаете, Елена, до своих тридцати восьми я жил бездумно: любил компании, отчаянно курил, выпивал без меры, питался урывками, а теперь хочется тишины, покоя… И женщин любил резких, всяких личностей, а теперь люблю тихих, послушных.

Елена улыбнулась, взяла Вадима под руку, всем своим видом показывая, что она как раз и есть такая женщина — воплощение кротости и покорности.

О работе Вадим сознательно не говорил, надеясь, что Елена и так догадается, что он не только занимался веселым времяпрепровождением. Почему-то с ней он чувствовал себя особенно уверенно, и выставляя свое прошлое в неприглядном свете, думал: «Наверняка, таких, как я, у нее не было».

За ужином Елена наконец тоже немного рассказала о себе, рассказала нехотя, как-то растянуто, невыразительно. Вадим даже подумал о ее инфантильности и скрытности, но неожиданно Елена переключилась на корректорш, с которыми работает, и ее лицо засветилось. Ерзая на стуле и жестикулируя, она вначале рассказала про какую-то увядающую толстуху, которая постоянно говорит о свободных сорокалетних мужчинах, которые уже разведены и хотят заиметь новую семью, и что вторые браки крепче первых; затем про «беспечную девицу», которая приходит на работу с запасным платьем и после обеда переодевается, нацепляет медальон, бусы.

— …Она прям упивается своей внешностью, — смеялась Елена. — Ставит зеркало на рабочий стол и все время в него поглядывает, поправляя прическу… И каждое утро расписывает нам захватывающие истории, как она идет на работу, а к ней подходит то солист оперы, то режиссер кино — все знаменитости…

Рассказывая о недостатках сотрудниц, Елена испытывала нескрываемую радость и явно устанавливала дистанцию между собой и глупыми женщинами, но при этом сама была в ярком броском платье и держалась манерно. «Ничего, — улыбался Вадим. — Доля игры в поведении женщины придает ей лишнюю заманчивость».

Потом они поехали в мастерскую приятеля Вадима. Этот художник, угрюмый человек, писал сумрачные индустриальные пейзажи; на его работах дымили гигантские трубы, небо перечеркивала паутина проводов, землю опоясывали бетонные магистрали, по которым неслись грузовики и прокопченные мазутом платформы; кое-где, как символы задавленной жизни, виднелись пучки чахлой растительности, чумазые дети, дворняги. «В жизни нет ничего недостойного внимания художника, — говорил он. — Но художник только ставит задачи, а решать их должен зритель». Открывая дверь своего подвала, он бурчал в радостном возбуждении:

— Вот хорошо, что пришли, а я только подумал — и чего никто не заглядывает в мою берлогу? Совсем никому до меня нет дела. Так окочуришься — и не спохватятся.

Он с подчеркнутой обходительностью провел Елену на середину мастерской, усадил на стул, потом обнял Вадима и вдруг отстранился с ухмылкой: