Видения Коди

Однако ж, и да, вон Коди Помрей… рассекает на работу. В синей лагуне на востоке над Оклендом вон занимается новый день, безмолвный печальный прицеп «Прибрежной линии» торчит у скелета сарая в мягкой заре всей Америки, шагающей к этой последней земле, этой приемлющей Калифорнии – на сортировках бьет паровозный колокол, кабинет нарядчика притих, роса вновь на дороге и как всегда, мимо проезжает сонный рокочущий грузовик, «жидко шаркающие» башмаки работника и крупношеяя таинственность в темной заре, это Коди идет мертвоправя к Уотсонвиллю, где он хотел, чтоб жила Джоанна, и чтоб другая девчонка жила, и я чтоб жил, и где однажды он сойдет в могилу с Эвелин в своем рыданье – Дерево бездвижно при голубых утренних звездах, совсем как в Селме, Сабинале и Алабаме – Я дурень, новый день восходит над миром и над моею дурацкою жизнью: дурень я, я любил эти голубые зори над скаковыми кругами и сделал ставку, Айовея была мила, как и имя ее, сердце мое раскрылось одиноким звукам в туманной ночи весеннею порой дикой сладкой Америки в силах ее, влажность проволочной изгороди протрубила меня к вере, я стоял на песчаных сваях с открытой душой, я не только принимаю утрату навек, я и создан-то из утраты – я создан еще и из Коди – того, кто ехал в товарном вагоне от Нью-Мексико до Л.-А. в возрасте десяти лет с хлебом подмышкой, (свисая с поручня) (над сцепленьями), кто мать свою потерял в девять, отец у него был бомж, винный алкаш, его брат на него плевал или (как Джим на несколько лет) снисходил до того, что поверял ему свои жестокости (грубые партнерства и дрессировки) – Коди, кого никакой мягкий Бен не врадовал, он сидел один у железнодорожных путей. Все мысли, что есть у Коди, когда он работает, все, что он набрасывает карандашиком («свернут в унылом Обиспо с унылым Баклом и неизменно унылой Хелен») – первый день на этих сортировках, когда мы шли чуть ли не рука об руку декабрьскою весной и все было в порядке – ах, все те утра, когда страдаешь и всё ни за что, и забывчивость и необходимая естественная бессодержательность мужчин – а Коди наконец пуст. Дерево, дерево, в кустистой статности своей поклянись мне: дай слово, что моя звезда жалости по-прежнему мне горит. Ныне стаи предательских черных птиц машут крыльями через бледность Востока, уста утренней звезды в сем бледном сарайном небе, она содрогается и срет искрами света и водопадами изнеможенья, и влажно разогромляет пизду петухуям глаз, кукарекающим по-над оградами Золотой Южной Америки в ее Заре.

Прощай, Коди – губы твои в твои мгновенья самообладающей мысли и новообретенной ответственной добродетели так же безмолвны, творят так же мало шума, и смущают ощущеньем в природе, как свет автомобиля, что отражается от сияющей среброкрашеной цистерны тротуара вот в этот самый миг, столь же молчаливый и все это вот, как птица, пересекающая зарю в поиске горного креста и моря за городом на краю земли.

Adios, ты, кто наблюдал, как спускается солнце, у рельсов, рядом со мной, улыбаясь —

Adios, Царь.