Виденное наяву

– Ну, в путь, – сказал Иван Сергеевич, и «москвичок» наш прямо полился по пыльной дороге, чуть вздрагивая на выбоинах.

Так, тихо, будто и мотора не включая, доехали мы до деревенского магазина. Иван Сергеевич вышел и направился через пуховую пыль к крыльцу.

– А вы сидите и коня сторожите, – оглянулся он.

– Ну, что ты скажешь? – кивнул Некрасов в сторону спины Ивана Сергеевича.

Я развел руками.

– Вот моя мама, он и еще двое-трое старцев, кого я знаю, и все, копец! Не станет их, и мир…

– Будет двухмерным, – подхватил я.

– Такая зеленая скука наступит… – вздохнул Некрасов, зажигая «беломорину».

По лесенке, опасливо ступая, спускался Иван Сергеевич. Он нес в руках три поллитровки.

Я метнулся навстречу, на всякий случай. Он охотно отдал мне бутылки и сказал:

– Мерси. Майя Михайловна – чудная женщина, очень она человеческое нутро понимает и в долг верит. В самый последний миг успели. Это все Виктора Платоновича везенье. Уж сколько я уговаривал академика[3] сюда приехать – он все увиливал, а когда наконец приезжали, всякий раз целовали пробой. Так с пустыми руками и возвращались…

– А что, Иван Сергеевич, если бы и сейчас поцеловали пробой? – спросил Некрасов.

– Того быть не могло, – не спеша помотал головой Соколов-Микитов. – От вас же флюиды добра истекают. Сопротивляться им бесполезно, – загудел он в нос. – А из академика? Одна мякина, прости Господи, – и Иван Сергеевич шевельнул пальцами перед усами, снимая улыбку с губ.

– Да на сколько я его моложе? – воскликнул Некрасов. – На какой-нибудь десяток лет?

– Да навсегда, – жестко отрезал Иван Сергеевич. – Отправляемся пити, ибо известно, что ее, голубушку, и монахи приемлют. Так что греха большого не будет. Отмолим…

Мотор завелся тут же, как и в первый раз. И «москвичок» снова послушно в путь потек.

Он был красив, этот старик, какой-то дореволюционной красотой. Так значительно красивы были Куприн, Короленко, Бунин… Их лица, говорят, оставались в памяти даже после мимолетной встречи. Прицельные глаза под нависшими бровями, крупные носы, обветренная смуглота щек и лба. Когда рассказывали об Иване Сергеевиче, все ловили себя на том, что невзначай перенимали его манеру произносить слова, его питерскую речь. Он говорил не «конешно», «што», а жестко, как истый петербуржец, «конечно», «что». «Панель», а не «тротуар», «булка», а не «батон» или там «белый хлеб» (хлеб – это только ржаной, а пшеничный – булка).

Ивана Сергеевича легко было себе представить босиком, в вытянутых на коленях портах, в выгоревшей на плечах косоворотке и пропотевшем картузе… Впрочем, точно так же, как в столичной тройке, с тщательно вывязанным галстуком и в велюровой шляпе. В 70-е годы он носил офицерские гамаши с резинками, стягивающими щиколотку, чтобы легко их было скинуть, вернувшись домой, и пройтись в носках по натертому паркету своей ленинградской квартиры с благородной павловской мебелью и петровскими штофами в горке красного дерева. Шагал он и вправду на удивление легко. Он был не по-стариковски строен, широкоплеч, и голова его сидела, словно у потомственного офицера, хотя сам был родом из смоленских крестьян и выше вольноопределяющегося по службе не поднимался, да и то в военное время.

Помню его рассказы, как стоял он ночью на Дворцовой площади, у Александрийского столпа, с трехлинейкой на плече, как раз в то время, когда происходило свержение Временного правительства и, по свидетельству поэта, балтийский матрос вошел в зал заседания министров и скомандовал: «Которые тут временные – слазь! Кончилось ваше время!»

– Вы слыхали что-нибудь? Видали?

– Да вроде бы и нет, – отвечал он, пожевав губами.

– Ну, Иван Сергеевич, а окна-то в Зимнем горели?

– Освещены были несколько окошек, как положено по ночному времени, и все.

– А штурм Зимнего, когда, как в кино, на ворота лезли? – уже невозможно было сдержать улыбку.

– Вроде никто и не лез. Я, правда, к тем воротам спиной стоял… Но на площади темно было и ти-и-ихо. Любой шорох за версту слышно.

– Позвольте! А залп «Авроры»?

– Вот чего не было, милостивые государи мои, того не было. Может, она и вошла в фарватер, но не стреляла по дворцу… Не-е-ет, это бы я услышал. Да и чего ей было палить-то?

И поглядывал на нас с Некрасовым, а глаза хитрющие…

– А в кино все не так. Вы видели «Ленин в Октябре»?

– По правде говоря, не видал. Уж не взыщите.

Теперь пошли в ход стопочки, что стояли тесной стайкой на углу стола. Наливали их не дополна, как в деревне самогон, и не до половинки, как в обществе дам, а на три четверти, на один хороший глоток, как и положено почтенным господам, да чтобы не торопить удовольствие. Дать водочке осесть, умоститься где-то в недрах, произвести в брюхе то, что ей положено, и широко разлиться по нутру и налево, и направо, и подняться вверх по кровеносным сосудам. И вот когда ее пузырчатое колючее тепло обжигает голову, когда притихшая заиндевелая память вдруг начинает пошевеливаться, оживать, тогда и приходит самое время заводить заветные разговоры.

– А правда ли, Иван Сергеевич, что вы в Афоне были? – спросил Некрасов.