Видимо-невидимо

А весна была быстрой и дружной. Балка выспалась, отдохнула, приготовилась жить – и зажила ярко и весело. Острые травинки показались из согревшейся влажной земли, на ветках развернулись нежные листочки, солнце золотило свежую красу новорожденной земли. И Олесь отогрелся на солнце, спустился в овраг, накопал свежей глины – и месить, мять, колотить, греть в руках, силу в нее вдавливать, тепло вминать. Круг не шевельнул – другого просила душа. Свисток вылепил, надрезал, выстроил вокруг гладкое тело с выпуклой грудкой, оттопырил крылышки, вытянул ножки, вывел крутым изгибом головку с приоткрытым клювом. Тяжеленькая, тугая птичка ладно в руки легла, еще непросохшую проверить поднес к губам – вышла тонкая песенка, простенькая, в два тона: цвик-цвук, а если быстро пальцем бить – то трелью заливается. Вздохнул мастер: ладно вышло. Душа его поет – и птичка глиняная ей в лад поет. Хорошо. Набрал воздуху еще, поднес к губам узкий хвостик, дунул теплым из груди. Только в ладонях – фрррх! В лицо коротко повеяло, в руки холодом пахнуло. С пустыми руками остался мастер, а по плетню уже скачет птичка – вроде дрозда, коричневая, с круглой грудкой, с маленькой быстрой головкой. Цвик-цвук.

А Олесь, не дыша, потянулся за новым комком.

К вечеру целую стайку уже наладил – прыгали по плетню, по крыше, самые отчаянные перелетали через плетень и ковыряли лапками в травяных корнях, взлетали на деревья над оврагом. Посвистывали на разные голоса. Маленькие и побольше, писклявые и поглуше, они на глазах обретали цвета и повадки, разнились между собой и были схожи звонкостью и проворством. Олесь разогнул затекшее тело, вышел, неловко ступая, за плетень, окинул зачарованным взглядом сотворенную красоту. Покачал головой, вспомнив приговор, распахнул руки.

– А ты говорила… А вот! Получилось!

Засмеялась у него за спиной.

– Получилось, мастер. У тебя вышло.

Даже не обернулся. Обошла его, встала перед ним, заглянула в глаза.

– Все обижаешься?

– Зачем обманула?

– Не обманула, нет. То дело точно было не твое.

– Ты сказала – не мужское. Оживлять. Совсем. Не только то.

Мьяфте улыбнулась. Такой Олесь не видел ее прежде: красной девицей, коса лентами перевита, на грудь перекинута, ниже пояса спускается, ровная, в руку толщиной.

– В общем случае… – начала она говорить и вдруг прыснула. – Не мужское, правда. Но случается и такое. Удивил ты меня. От тебя не ожидала.

– Вот как? – нахмурился Олесь. – Что-то никто от меня не ждет ничего особенного. Уж такой я… звычайный, сил нет.

– Как же? – отвернулась Мьяфте. – Вот Петрусь от тебя ждал чуда, разве дождался? А я не ждала. А вот оно! – Мьяфте протянула руки и на них с трепетом и шорохом опустились пестрые птички и защебетали. Она поднесла их Олесю на вытянутых руках, как каравай. – Живые, настоящие, смотри-ка. Вот и перышки, и глазки, и клювики костяные! И коготками цепляются… ой!

Она засмеялась и принялась отряхивать рукав нарядной сорочки, птички вспорхнули и разлетелись по веткам.

– Живые, уже и пропитание себе добыли. Хорошая работа, мастер.

– Да уж как умею… – с притворной скромностью ответил Семигорич.

– Ох и зол ты на меня… А ведь я не просто так, я, видишь, нарядная какая! – Мьяфте расправила вышитые юбки, притопнула красным сапожком. – Я за тебя свататься пришла.

Олесь не сразу продышался, да и тогда не нашел, что ответить. Смотрел на нее, воздух ртом ловил, глазами моргал. Она, похоже, обиделась. Померкла, словно тень на себя навела, как будто даже и постарела.

Но молчала, смотрела на него и молчала. Олесь не вынес.

– Ты вон кто… А я? Тебе, может, такой же кто нужен. А я – куда?

– Не то говоришь, – отрезала Мьяфте.

– Да ты сама подумай: я тебя старухой видел, дряхлой, ветхой…

– А я тебя зародком видела, вот таким, – Мьяфте показала согнутый палец. – Не то!

– А говорят, что если жениться с тобой, то ты жениху горло режешь и кровь пьешь, и конец.

– Это дело человеческое, мне твоей крови не надо. Не то говоришь, Семигорич, говори уже то.

Олесь набрал воздуху – полную грудь, а сказал всего ничего:

– Не люблю.

И долго еще выдыхал лишнее, чем замахнулся – и не ударил.

Мьяфте и это не смутило.

– Я у тебя не любви прошу, я замуж за тебя хочу. Чтобы ты моим мужем стал. Чтобы ложился со мной в постель, и засыпал со мной, и просыпался. Пахал мое поле, урожай растил. Поле мое велико, не всякому по силе. Тебе – да. Ты мне подходишь, а полюбить еще успеется. Это дело наживное.

Олесь уже белый стоял, руками рубаху мял – чуть не рвал клочьями. Только бы не увидела, как поджилки трясутся, только бы не упасть самому. Силища вековечная стояла перед ним – и в жены набивалась. Поди откажи такой! А только и соглашаться – лучше в омут, в петлю, лучше живым в землю лечь… или то же самое оно и есть.

– Не буду я тебя любить, – вымолвил Семигорич застывшими губами. – Не лежит к тебе душа, не принимает сердце. Не по чину мне такая невеста, да и всё. Вот мой ответ и другого не будет.