Видимо-невидимо

И они только постарались, чтобы ни капли моей не застряло между черными камнями, чтобы всё моё без остатка убралось куда-нибудь подальше. Они мне не мешали, только стояли вокруг до темноты, завороженные медленным течением моих частей, не зная, чего ожидать от меня, но уже понимая: пощада им вышла, уж если ярость моя их не спалила вместе с селением дотла, то теперь, остыв, я не трону их вовсе.

Я и не тронула. Но не потому, нет, не потому.

Сердце во мне билось теперь – а раньше не было во мне сердца. Я не знала еще, что это, как называется и что от этого бывает. Но оно уже двигалось во мне и решало за меня.

Плоть моя собралась и восстала, наполовину перемешанная с грязью и пеплом. Земное теперь смешалось с небесным во мне – но не только это.

Я стояла перед ними, и в моем лице каждый мог узнать себя, я похожа была на них всех, только лучше. Я вся была в грязно-серых разводах, и они тоже. Всей разницы – что они были одеты, а я нага. И внутри меня что-то двигалось… Такого не было никогда прежде. Я не могла понять. Внутри меня, там, где разделяются груди, что-то дергалось в неровном, испуганном ритме. То ли рвалось наружу, то ли устраивалось насовсем.

Они стали расступаться передо мной – и я пошла. Я очень боялась этого шевеления в груди, мне надо было немедленно укрыться от их взглядов, остаться одной. И я пошла, а потом побежала, и не знаю, смотрели мне в след или нет, но никто за мной не погнался. И я бежала – а внутри дергалось и билось всё сильнее и чаще – до самой хижины, а там упала на кошмы и ждала, пока утихнет в груди.

А оно только успокоилось, стало двигаться равномерно, но не исчезло. И я узнала его. Это же самое билось внутри Ашры, а когда я упала в костер, моя звездная плоть облепила его, еще живое, и укрыла от их огня, едва теплого для меня, но смертельного для него… А мой огонь горячее – но не такой.

Так я поняла, что соединилась с моим Ашрой навеки – и стала им. Или он стал мной. И что всё, что мне было нужно, за чем я ринулась с небес, приходило от него – но теперь не сможет, потому что он во мне, он – я, и сам себя не обнимешь… а обнимешь – не от радости.

Сурья, сказала я себе, Сурья… ты будешь жить тысячу лет, и этих лет не хватит, чтобы избыть твою боль. Значит, ответила я себе, буду жить две тысячи.

Дело мастера Хо

Еще один шаг – и лицо обнимает туман.

После тьмы, выедающей глаза, слепят даже эти жемчужные блики на спокойной воде. Тончайший, невесомый пейзаж едва проступает из клубящегося тумана. Поросшие соснами вершины над головой парят отдельно, словно сами по себе, выщербленные колонны гор угадываются под ними только тренированным предчувствием мастера.

– Как ты делаешь это, если тебе самому ничего не видно? – выдыхает Видаль в серебристый воздух.

Легкий плеск отвечает ему – распуская косы волн по молочной воде, к нему скользит узкая лодка мастера Хо.

– Кто чем смотрит, юноша, кто чем смотрит…

Мастер легко переступил на берег с качнувшейся плоской лодчонки, опустил на траву корзину – в ней беспокойно шлепали хвостами две большие рыбины в блестящей чешуе.

– Вот воздадим почести умирающим ради нашей жизни – тогда и за разговоры.

Костер расцвел пышным пионом и осыпал лепестки. Посреди переливающихся жаром углей лежал большой плоский камень, воздух над ним плавился и дрожал. Видаль сидел, слегка отстранившись от обжигающей ауры костра и сквозь прикрытые веки наблюдал за священнодействием.

Тонкое лезвие быстро лизнуло чешую – раз и два – открылась мерцающая белая плоть рыбины. Мастер Хо зачерпнул рукой остро пахнущее месиво из деревянной миски, размазал его по ладоням и ну ласкать длинное рыбье тело, похлопывать и мять его ловкими пухлыми пальцами. С довольной улыбкой шлепнул его на камень, вытащил из корзинки еще одно, необмытое, неумащенное, и принялся за него.

Ели торжественно, проникновенно – иначе и невозможно было: яркие ароматы пряностей и печальный запах речной травы, беспощадно острый соус и нежная сладковатая мякоть, истончившаяся и тающая на языке чешуя приводили душу в состояние высокой, словно и вовсе не телесной гармонии. Поэтому молчали, каждый переживая свою трапезу, только соприкасались порой взглядами – краткими, осторожными, не для того, чтобы разделить восторг, а чтобы убедиться, что и сотрапезник восторгом не обделен… И пальцы облизали и вздохнули счастливо.

– И о чем ты беспокоишься? – спросил Хо, глядя на прозрачные ломтики воды, катающиеся по краю берега.

Видаль не удивился: на то он и мастер Хо, чтобы всё знать и видеть тебя насквозь. Каким еще быть мудрецу, живущему в бамбуковой хижине на берегу затянутого туманом озера, осененного вершинами невысоких, словно игрушечных, гор?

– Да как сказать. Не то чтобы беспокоюсь… То есть беспокоюсь. Но мне сначала надо кое-что узнать, спросить у тебя, чтобы понять, есть ли о чем беспокоиться на самом деле. Может, и беспокоиться не о чем, так я и не беспокоюсь. А может, и беспокоюсь. Не знаю.

– Как запутано всё, сам-то понял?

– Да не то чтобы понял…