Видимо-невидимо

Дети носились между кострами, кричали звонкими голосами, дули в дудки и свистелки, трясли погремушки. Все одеты были одинаково: в короткие платьица, вышитые родовыми знаками, стеганые штаны, войлочные сапожки, пестрые шапочки. Косицы прыгали, переплетенные цветными шнурками, на шнурках гремели бубенцы. Те, что постарше, сбившись в стайки, веселились уже по отдельности: девочки со своими, мальчики со своими. Девчонки, злыдни, вовсю вышучивали мальчиков, котрые смущенно топтались поодаль, краснели, прятали взгляды. Впрочем, все это было не важно: решать матерям.

Когда Ашру увидели в чужой одежде, все собрались вокруг. Малыши вертелись под ногами, визжали, но рук к одежде не тянули: боялись чужих знаков. Ашра ни на кого не посмотрел, пошел к дому.

У их дома тоже горел костер, самый высокий. Ашра обошел костер, встал перед дверью. Всем надоело на него глазеть, разбежались. Дудели и свистели, гремели бубенцами, песни пели, плясали вокруг костров. Только его семья оставалась в доме: стыдно. И света не жгли.

Мать подошла к двери, из темноты окинула горьким взглядом его с головы до ног.

Зачем пришел?

Ты велела.

Ты уже не наш. Иди отсюда.

Куда мне идти?

Мать отвернулась, скрылась в доме.

Ашра стоял еще, пока ночной холод не начал лизать кости внутри него. Потом вынул из-за пазухи свирель, положил на порог, повернулся к двери спиной и прыгнул в костер.

Хорошо, Сурья, хорошо. Соли горькой, острой, от которой перехватывает дыхание, ты принесла нам. Что вечность перед жгучей бедой, обманутой надеждой? Пресна и безвкусна. Хорошо, оставайся еще Сурьей, принеси нам еще приправ и соли, безвкусна вечность и холодна.

Куда же ты, Сурья?

Маленькая белая звезда сорвалась с неба.

Головни разлетелись по всему селению, расплескался горячий воск. До утра забрасывали талым снегом полыхнувшие дома.

Такая тишина стояла в Бамбуковой роще в те мгновения: не слышали своего дыхания, не слышали глухого стука капель, ударяющих в мягкую листву, не слышали Мотриной возни в глубине зарослей. Что-то такое сделала с ними размеренная речь мастера Хо, что они и ее как будто не слышали, а увидели всю историю прямо перед собой, как будто оказались внутри нее, рядом с Ашрой, рядом с его любовью и смертью, так близко, что обожгло холодом и огнем.

Ганна вытерла рукавом слезы.

– Бедный, я думала, такое только с девушками бывает: бросят, покрыткой станет, никому не нужная – и в речку… А эта сучка злая, Хо, поди знала, что с ним будет?

– Знала, – ровным голосом ответил Хо.

– А ей того и надо, чтобы сердце разорвалось, а господам ее – забава.

– А ей за это жизни дадут хоть немного, – сказал Видаль. – А она-то, смотри – за ним. В огонь за ним – с неба. Хотя ей то небо… Она же там рабой была, так, Хо?

– Рабой.

– Вот и добыла себе свободу. Другой-то, видать, для нее не было – только смерть. Это каковы же господа, что могут звезду рабой сделать?

– Да там той звезды! – фыркнула Ганна. – С ноготь!

Видаль отмахнулся.

– Какая ни есть. А хозяева, выходит, больше звезд. Против таких и не встанешь. Только умереть, так ведь, Хо?

– Говорят, что так – но мало ли что говорят. Она ведь звезда. Звезды – вечные.

– Думаешь, она…

Оглушительный визг раздался в чаще. Видаль втянул голову в плечи, Мак-Грегор зажал уши руками, остальные вскочили – но Ганна вперед всех кинулась к зарослям, откуда неслись душераздирающие двухголосые вопли.

– Ну наконец-то, – просветленно улыбнулся Хо. – Будут у меня здесь огромные вепри, как в самые старые времена! Так и мир начнется заново.

– Да он же и так едва начинается? – удивился Видаль. – Вон сколько всего еще не хватает!

– Не хватает, не хватает, – согласился Хо и больше ничего не сказал.

Ганна осталась в Бамбуковой роще: переждать, пока можно будет Мотре оставить подросший приплод, да помочь мастеру Хо с тем приплодом управиться, пока за ним уход нужен.

Вышла проводить Видаля в Семиозёрье. Он было притянул ее к себе – поцеловать на прощанье, а она оттолкнула:

– Со звездой своей и целуйся, коли заступник такой!

– Вот придумаешь, – улыбнулся Видаль. – Нет же ее на свете и не было. Сказка это.

И шагнул прямо во тьму.

А Ганна не сразу пошла обратно, постояла еще, хмуро глядя ему вслед.

А я не умерла

Медленно остывала, расплесканная по горьким черным камням, каждую свою каплю ощущала – тянущей болью, тоской разъятого тела. Тянуло меня, всю меня стягивало, медленно густеющими струями стекалась в саму себя, и сливалась, слипалась, и всё это было – боль.

Люди мне помогали. Они меня боялись, они хотели избавиться от меня – и, натянув толстые рукавицы, собирали расплескавшиеся капли, приносили вместе с въевшейся грязью, вместе с налипшим пеплом и кидали издалека в покрывавшуюся мутной пленкой лужу.

Они бы убили меня, если бы могли. Но даже не попытались: то, что не сгорело в огне…

А я не сгорела в их огне, это их огонь во мне сгорел, а я – из той же плоти, что звёзды.