Видимо-невидимо

На крыльцо выглянула Ганна, окинула сидящих на ступеньках мужчин мрачным взглядом и качнула деревянным ведром на круто выгнутой ручке. Мак-Грегор тут же встал. Ганна ногой выпихнула на крыльцо второе ведро.

– Да что там, – вздохнул Олесь, – он же на свадьбу собирался, и вымылся небось, и в чистое…

Ганна зыркнула ведьмачьими очами, слова застряли у Семигорича в горле, поперхнулся.

– Тише, девушка, – вступился Мак-Грегор. – Он разве виноват?

Только дверь стукнула.

– От божевильна! – хрипло пожаловался Олесь. – Я-то шо?

– Ладно, – Хэмиш сунул ему ведро и пошел к воде. Олесь покрутил головой и побрел за ним следом.

Кукунтай повернулся к Рутгеру.

– Туманная – просто место, которое он вырастил. Таких мест, знаешь… Много. А здесь его дом. Был. Копать умеешь?

Рутгер пожал плечами.

– Дитя городское.

– Не дитя! – проворчал Рутгер. – Давай, не тебе же лопатой махать.

Кукунтай в ответ сердито погрозил ему пальцем.

Под вечер на дно вырытой ямы накидали еловых лап, прижали доской.

Надо было идти в дом – Ганна уже закончила свою работу, вышла на крыльцо. Но сидели еще до темноты. Из-за высокого куста бересклета появился Дождевой Ао, за руку вывел Мэри Мак-Грегор. Поднялся на крыльцо, прислонился спиной к двери, подождал и отошел, оглядываясь. На двери проявился Лукас-певец, лютня к груди прижата, тряхнул русыми кудрями, плечами повел, прилаживаясь к дубовым доскам, потоптался на пороге, поздоровался.

Мэри только взгляд один – к Мак-Грегору, а подошла к Ганне, обняла. Ганна вздохнула, сгорбилась и уперла лоб в плечо ей – не надо, не сдержусь. Мэри ее и отпустила, но осталась рядом.

Лукас на всех посмотрел, да и скользнул по темным доскам в дом. За ним потянулись остальные.

Стол в доме был большой, старый. Свежевыскобленные доски мерцали серебристо, выглядывая из-под расстеленной пестряди. Свечи высоко, ровно тянули пламя, тени по стенам качались большие и четкие. Между свечами лежал Видаль – длинный, едва поместился на длинных досках стола, потертая замша куртки вычищена, худые кисти рук сложены на груди; профиль резок, ресницы чуть не в полщеки, волосы на пробор, тускло блестят, сухие.

И не поминки еще, а молчать тяжело.

Ао крепился, держал мысли в ясности. От горькой тоски забыться бы, да тогда натянет тучи, зашуршит в буйной зелени дождь, и положат они друга не в сырую землю, а в грязную лужу. Ао кусал губы, покачивался, переводил взгляд со свечи на свечу, с досок на крепкие ножки стола, на тяжелые ботинки Мак-Грегора, на меховые унты Кукунтая, на тряпочные туфли Хо, на босые ноги Ганны, и опять к столу, и выше, под темный потолок… Крепился.

– Да он сам бы не молчал, – сказал вдруг Мак-Грегор.

– Так не поминки же, – жалобно повторил Ао.

– И на поминках будет кому сказать, – обронил Хо.

– Не ближний свет, пока доберутся. Но завтра все здесь будут, точно, – подтвердил Мак-Грегор. – Он не любил, чтобы молча сидели. И сам молчать не любил.

– Да нет как раз! – заспорил Олесь. – От него порой и слова не дождешься. Сидит с краю, слушает. Все говорят, а он молчит.

– Пусть уж будет как всегда, пока он еще… с нами… хоть так.

Кукунтай покосился на Ганну. Та наклонила голову, упрямо стиснула губы.

– Если заговорит, однако, и не остановишь, – возразил Олесю.

– Так он и говорил – про всё сразу. В одном всё помещалось у него. Это ж конца не видно, если обо всём говорить.

Мак-Грегор кивнул.

– Для него потому что любая дверь – все двери сразу. Вот так. Куда бы ни шел – шел всегда…

– К себе, – Ганна недовольно дернула ртом: не смолчала ведь.

Мак-Грегор опять кивнул:

– Так. Или от себя уходил. Кто ж его поймет.

– А вот мне он… – еле слышно выдохнул Рутгер, и Кукунтай положил руку на плечо бывшему ученику: говори. Заговорил, зачастил:

– А мне он зеркала принес, и у меня потом вот такие кудри выросли… А я в Суматоху потом идти боялся, думал – все смеяться будут. А он мне сказал: ерунда, если у человека не получается сразу всего себя прекрасным сделать. Надо хоть с чего-то начинать, иначе никогда с места и не сдвинешься… Сказал: пусть дураки смеются, что у тебя не всё одинаково прекрасно. Зато у них всё одинаково отвратительно. А умные и смеяться не станут.

Рутгер удивленно перевел дух: сколько сказал сразу, а его не перебил никто, слушали.

– Да, – сказал Мак-Грегор, – Видаль всегда говорил: зачем нужен мастер, который не может сделать что-то приличное из самого себя?

– А не слишком загнул? Вот еще! Перед кем это мастер за самого себя отчитываться… да какое им дело?!

– Ну, поспорь с ним… теперь.

– Да он и сам вечно с собой спорил, и больше ни с кем! – подал голос Лукас. – Это же он сколько раз повторял… Кому какое дело, из чего мастер красоту растит! Кому какое дело, кто мастер сам из себя такой! Любуйтесь, живите, а мастера не трогайте.

– А мне как-то сказал: пока не умоюсь, не причешусь – из дому не выйду, месту не покажусь.

– Э, ты хоть раз видел причесанного Видаля?

– Да вот лежит – Ганна постаралась.

– То-то и оно…

– Эх, птицу его забыли.

– Да ладно, что уж теперь. Не до тряпок.

– Всё равно нехорошо.