Видимость

Я приехал из Печ, маленького городка в нескольких часах езды от Будапешта на машине. Моя мама была учительницей, отец работал в компании Ford. Американские автомобили были популярны в Венгрии до войны.

Весной 1944 года прибывают немцы, и внезапно приходит приказ за приказом: носить желтую Звезду Давида; соблюдать комендантский час; запретить выезд; обыск домов; люди в тюрьме; захватить магазины и предприятия.

А потом нас везут в Освенцим.

Это май. Помню колючую проволоку между пилонами, зеленую битумную бумагу, покрывающую бараки. Полосатая одежда для заключенных. Все, что было раньше, теперь ушло.

Когда я думаю о Печ, это похоже на жизнь на другой планете.

Освенцим был… Нечего вам говорить, вы можете догадаться. Я был там до начала 1945 года. Красная Армия уже почти у ворот, когда охрана нас эвакуирует. Мы идем по снегу; обморожение и истощение. Люди теряют пальцы рук, ног, руки, ноги. Танцоры больше не танцуют, пианисты не играют.

Вы остановитесь, они стреляют в вас. Мы тащим тех, кто не ходит.

Мне пятнадцать. Я должен быть в школе, целовать мальчиков за классами и ссориться с мамой. Вместо этого я иду по снегу, не видя. Двадцать тысяч из нас покинули Освенцим; менее десяти тысяч человек добрались до Вандсбека, трудового лагеря в Гамбурге. Только две тысячи прибывают в Бельзен.

Бельзен был конечной точкой во всех смыслах. Никогда прежде не отражалась так чисто мужская тьма, его садизм и жестокость. Я пытаюсь описать словами то, что помню, но на земле нет языка, чтобы выразить такой ужас, даже представить его.

Это так ужасно, потому что немцы больше не правят. Стражам нечего делать - Смерть все делает за них. Смерть держит нас такими голодными и тесными, что мы не можем двигаться, даже когда от этого зависит наша жизнь. Смерть стоит на страже на стенах, Смерть оставляет себе всю пищу и воду. Смерть гарантирует, что у нас нет работы, нет порядка. Смерть оставляет нас на гигантской куче мусора.

Я приехал в Бельзен 7 марта, поэтому провожу там пять недель. Остальная часть моей жизни, умру ли я завтра или в следующем столетии, никогда не будет длиться дольше этих пяти недель. Разница в том, что в Освенциме мы делаем что-то, мы работаем, у нас есть причины. В Бельзене мы существуем. Больше не надо.

Однажды я спрашиваю охранника: «Варум?» "Зачем?"

И он отвечает: «Hier ist kein warum». «Здесь нет почему».

После первых нескольких дней я никогда не думаю о смерти. Смерть повсюду, так зачем об этом думать? Нравится думать, почему трава зеленая или небесно-голубая. Я тоже не очень-то думаю о немцах. Да, я люблю бросать вызов. Достаточно просто быть живым. Моя ненависть к ним усиливает мое желание жить; возможно, это сохраняет мне жизнь в действительности.

На самом деле вы слишком много думаете о том, что происходит, вы сходите с ума. Через несколько дней я решаю думать только о своих волосах. Я думаю о том, когда я могу его помыть, или как расчесать пальцем, или как завязать его на голове, с лица. Я думаю о том, как остановить стрижку всех моих волос охранниками и как держаться подальше от вшей. Вши повсюду в лагере.

Я думаю о своих волосах, ни о чем другом. Он наполняет мой разум и закрывает от реальности. У меня есть что-то, что я могу контролировать.

Так я выживаю в Бельзене. Таким образом, а также потому, что я больше не могу видеть. Первый раз - единственный раз - я благодарю слепого.

И тогда мы свободны. Солдаты союзников дают нам униформу и еду из своей кухни, что ставит нас во главе очереди. В поездах мы едем бесплатно, если показываем кондуктору нашу лагерную татуировку. Мы живем в монастырях, где, по словам моих друзей, простыни самые белые в их жизни. Я пересекаю Европу и, в конце концов, в конце лета беру лодку и приезжаю в Англию.

Остальные, конечно же, все еще были там, разделенные на небольшие группы - Герберт предположил, что это типично для званых обедов, что разговоры прервутся, как только еда будет съедена, и поэтому больше не будут в центре внимания сообщества; в последние годы он был на стольких званых обедах, что ему было трудно претендовать на большой авторитет в этом вопросе, но все его внимание было сосредоточено на Ханне.

Ему было интересно, со сколькими людьми Ханна говорила об этом. Не так уж и много, подумал он. Яркость ее лица подсказывала, что это была некая форма катарсиса, каким бы маленьким и временным он ни был.

«Теперь ты знаешь, - сказала она.

На самом деле, подумал он, он знал очень мало. «Не больше, чем ты знаешь обо мне».

«Я знаю, что ты одинок».

"В самом деле?"

"Да. Очень-очень одиноко ».

Это было заявление, а не вопрос; суровый в своей резкости, но сделанный без осуждения или осторожности, чтобы вызвать оскорбление. Прежде всего, это было правдой. Иначе зачем ему пойти в свой день рождения на ужин с кем-то, с кем он едва познакомился, зная даже в начале дня, что к ночи у него не будет лучших предложений?