Видоизмененный углерод. Такеси Ковач: Видоизмененный углерод. Сломленные ангелы. Пробужденные фурии

– Тебе не угодить, Так. Хочешь сходить в загоны и позлорадствовать над своими приятелями?

– Не сейчас.

Невольно я взглянул через пузыристую лагуну станции туда, где располагались бойцовские ямы пантер. Я неплохо знал туда дорогу и не сомневался, что меня не остановят, но сейчас это не казалось по-настоящему важным. Кроме того, как-то в прошлом году я обнаружил, что, когда священники мертвы и облачены в плоть пантер, наслаждение их мучениями опускается всего лишь до холодного и неудовлетворительно абстрагированного знания. Было невозможно смотреть на огромных тварей с влажными гривами, которые рвут друг друга в бойцовских ямах, и по-прежнему видеть людей, которых я поднял из мертвых для наказания. Может, если психохирурги правы, в каком-то смысле их уже и не было. Может, основа человеческого сознания давно пропала, выеденная до черного отчаянного безумия за несколько дней.

Однажды в душный, одурительно жаркий день я стоял на крутых трибунах над одной из ям в окружении вопящей и топочущей толпы и чувствовал, как возмездие у меня в руках становится мыльным, растворяется и ускользает между хватающих пальцев.

После этого я перестал туда ходить. Просто сдавал Шегешвару украденные стеки памяти и позволял делать свое дело.

Теперь он поднял бровь в свете факелов.

– Ну хорошо. Может, я заинтересую тебя командным спортом? Не хочешь сходить с Ильей и Маюми в грав-зал?

Я бросил взгляд на услащенных женщин и получил от каждой в ответ дежурную улыбку – казалось, без помощи веществ, но все равно осталось странное ощущение, будто Шегешвар манипулирует ими, засунув свои руки в отверстия у гладкокожих копчиков, а те, что покоились на каждом идеально изогнутом бедре, были пластмассовыми и ненастоящими.

– Спасибо, Рад. В своем возрасте я склонен к уединению. Но ты иди, развлекайся без меня.

Он пожал плечами.

– Я уже и не надеюсь развлечься с тобой. Даже не вспомню, когда мы развлекались в последние пятьдесят лет. Север действительно плохо на тебя влияет, Так.

– Как я уже сказал…

– Да-да, помню. Ты и так наполовину северянин. Но дело в том, Так, что в молодости ты старался это не показывать, – он передвинул правую руку, чтобы обхватить полусферу пышной груди. Ее хозяйка хихикнула и куснула его за ушко. – Пойдемте, девочки. Оставим Ковача-сан наедине с его думами.

Я смотрел, как они втроем слились с толпой, ведомые Шегешваром. Напоенный феромонами воздух оставил в моих нутре и паху слабое ощущение сожаления. Я доел печенье с такэ, почти не чувствуя вкуса.

– Похоже, ты веселишься вовсю.

– Камуфляж посланника, – машинально ответил я. – Нас учат сливаться с окружением.

– Да? Похоже, твой тренер плохо старался.

Я обернулся и встретил кривую ухмылку на лице Вирджинии Видауры, стоявшей со стаканом в каждой руке. Я поискал глазами Бразилию и не увидел его поблизости.

– Это для меня?

– Если хочешь.

Я взял стакан и отпил. Миллспортский односолодовый, возможно, из самых дорогих вискокурен на Западном крае. Шегешвар был не из тех, кто позволял предубеждениям влиять на свои вкусы. Я проглотил еще и взглянул в глаза Видауры. Она смотрела на Простор.

– Сочувствую насчет Адо, – сказал я.

Она вернула взгляд на меня и подняла палец к губам.

– Не сейчас, Так.

Ни сейчас, ни потом. Мы почти не говорили, когда ускользнули с праздника, спустились в коридоры подводного бункера. Навыки чрезвычайного посланника завелись, как аварийный автопилот. Код взглядов и понимания, которое обжигало своей силой мои глаза.

Вот, – вспомнил я вдруг. – Вот какая была жизнь. Вот как мы жили, вот ради чего мы жили.

И в моей комнате, пока мы с четкостью посланников находили под наспех сорванной одеждой друг у друга на телах то, чего желали, я впервые больше чем за сотню лет объективной жизни спросил себя, почему я вообще ушел.

* * *

Это ощущение не пережило пантерьего рева утреннего отрезвления. После ослабления такэ и муторного похмелья – мягкость которого, как мне казалось, я не заслужил, – ностальгия ушла. Взамен, когда я смотрел на загорелое тело Видауры, раскинувшееся на белых простынях, остались не более чем самодовольный собственнический инстинкт и расплывчатое дурное предчувствие, которое я не мог никак объяснить.

Видаура все сверлила взглядом дырку в потолке.

– Знаешь, – наконец сказала она, – никогда не любила Мари. Всегда так старалась всем нам что-то доказать. Как будто мало просто быть Голубым Жучком.

– Может, для нее было мало.

Я вспомнил описание Коя смерти Мари Адо и спросил себя, зачем она в конце спустила крючок: чтобы избежать допроса или же возвращения к семейным узам, которые всю жизнь пыталась обрубить. Спросил себя, хватило бы ее крови ариста, чтобы спастись от гнева Аюры, и на что бы ей пришлось пойти, чтобы выбраться из допросного конструкта в новой оболочке, что пришлось бы отдать, чтобы остаться невредимой. Спросил себя, что, если в последние моменты тускнеющего зрения она увидела кровь ариста из собственных ран и ей хватило уже одной только ненависти.

– Джек несет какой-то бред про героическое самопожертвование.