Вихрь

Мадам де Кланс наконец устроила общее совещание, пригласив к себе всех родственников на чай в память ее покойного дяди; выражение «в память покойного» не было употреблено, но, как она сама тонко заметила, подняв вверх брови: «Карл при жизни так часто доставлял нам материал для разговоров о нем, что найдется, что сказать о нем и после смерти».

Все родственники собрались к чаю в ее гостиной.

– Клянусь честью, – проговорил Рудольф де Кланс, грея свои ноги перед большим камином, – все эти фамильные чувства и связи существуют только для того, чтобы наградить человека сильнейшим припадком ревматизма. Этот холодный ветер пробрал меня насквозь.

– Вам следовало бы устремить мысли на более высокие предметы, – сказал с усмешкой Нико фон Клеве.

Он имел очень стройный вид в своем мундире и, видимо, с удовольствием сознавал это.

– Или на более низменные, – сострила Ванда, которая не в силах была сдержать своей веселости.

Все сразу поднялись, когда дворецкий возгласил:

– Его превосходительство профессор фон Клеве. Габриэль фон Клеве медленно вошел в комнату.

У него одна нога была повреждена, и он шел, прихрамывая и опираясь на толстую палку.

Один за другим все подошли, почтительно его приветствуя. Ковыляя, он добрался до камина и уселся, обернувшись к остальным лицом. Его тонкие подвижные губы улыбались, но глаза его всматривались внимательно и тревожно. Он был очень худ и слаб, и, если бы не разлитое в его лице спокойное достоинство, он имел бы вид маленького незначительного человека. Худой рукой он закрыл лицо от каминного огня и произнес своим гармоничным голосом:

– Вы собрались здесь по поводу кончины вашего родственника Карла-Фридриха? Не правда ли?

Мужчины имели тупо-самоуверенный вид; женщины, за исключением Ванды де Кланс, относились ко всему полуиронически.

Ванда приблизилась к профессору и подала ему чаю, положив сахар пальцами.

– Дядя Габриэль, не сердитесь на нас за наше легкомыслие. Дядя Карл не был схимником, не так ли? Поэтому я прошу у вас капельку снисходительности к нам.

Тонкие выразительные губы старого ученого слегка шевельнулись, он посмотрел на Ванду.

– Я об этом самом хотел просить вас, – вежливо заявил он.

Нико подставил ему низенькую табуретку для хромой ноги; Рудольф, невзирая на свои великолепные ботинки, принес ему торт и пирожки; Мария-Иосиф, Альбрехт, Лиана, граф Бекман – все старались оказать ему внимание.

Бекман, с раскрасневшимся от огня лицом, излучая всем своим толстым телом жизнерадостность, прервал, наконец, общее молчание.

Смеясь и расправляя широкие плечи, плотно обтянутые мундиром, он обратился к профессору:

– Ну, дядя Габриэль, просветите нас: что мы должны теперь делать?

Старик кинул на него быстрый взгляд.

– Вы заслужили ваше производство в адъютанты, Ганс, – сказал он. – Ваша тактика была бы очень уместна на поле сражения. Я тут сижу и не знаю, как приступить к делу, а вы сразу открыли, что мне нужно действительно поговорить с вами.

Он на мгновение сделал паузу; затем продолжал тем же приятным, слегка усталым голосом:

– Боюсь, что вчера в замке я прослушал, что Ванда устраивает сегодня собрание.

Он обвел глазами маленький кружок, внимательно всматриваясь в каждого своими добрыми темными глазами.

– Карл-Фридрих был главой нашего дома, – начал он медленно. – Он занял это положение, как вы знаете, еще в очень молодые годы. Молодой человек в его положении, с огромными средствами, ни от кого не зависящий, подвергается многим искушениям, которых не знает большинство людей. Теперь, когда он умер, начнутся неизбежно толки о его жизни, – как бывает со всяким человеком, стоявшим на виду и привлекавшим к себе внимание общества.

Он опять окинул взглядом своих родственников.

– Кто из вас, – проговорил он внушительно, – был с ним близок?

Ганс повернулся к камину и приятно оскалил свои белые ровные зубы. Как любитель спорта на открытом воздухе, он находил эту полуотеческую беседу несколько скучной. Но он переносил ее без возмущения: человек не должен уклоняться от семейных обязанностей.

– Я встречался с ним чаще других, если вы только это подразумевали. Вы ведь знаете, настоящей, сердечной близости у него ни с кем, даже с вами, не было.

Он почти насмешливо поглядел в лицо своему собеседнику. Старый ученый слегка покраснел; словно протестуя, он поднял глаза на цветущее, благодушное лицо Ганса, но быстро овладел собой.

– Я часто виделся с Ирэн, – спокойно ответил он, – когда был жив Карл-Фридрих. Нелегко видеть страдания человека, которого любишь, и сознавать свое бессилие помочь ему.

Он сделал паузу, поглаживая лацкан своего старенького сюртука.

– Я убежден, – прибавил он своим ровным голосом, – что каждый из вас кое-что перенес от Карла-Фридриха. Долгое пользование властью естественно вырождается в деспотизм. Ваш мирок, я думаю, будет судить о вашем родственнике; газеты расскажут летопись его жизни. Эта жизнь (он взглянул на свои тонкие пальцы) была в своем роде замечательной. Друзья мои, не предоставить ли нам все это собственному течению? Ванда закурила папироску.