Вихри Мраморной арки

— Роза, Роза, расскажи теорию свою… — В руках у него был рулон красной материи. Он вручил его бабушке, свободный край ткани развернулся… Бабушка от радости застыла на стуле как вкопанная, и на пол навечно упали белые клочки бумаги и желтая сантиметровая лента.

Роза подошла и встала перед ним.

— Роза-мимоза, — весело начал он. — Расскажи мне…

Она положила руку ему на грудь и заявила:

— Никаких теорий. Я все знаю.

— Все, Роза? — Он весело ухмыльнулся, а она с грустью — подумала, что никогда не сможет увидеть его по-настоящему. Он так и останется для нее юношей-всезнайкой из бакалейной лавки.

— Нет, но я, кажется, знаю. — Она не отрывала руки от пылающего обруча его груди. — Кажется, мы уже не люди. Не знаю, что мы такое — может, атомы, которые утратили все свои электроны и теперь бесконечно сталкиваются друг с другом в самом центре Солнца, а оно сжигает себя в пепел в бесконечной снежной буре…

Он ничего не возразил, но и не кивнул согласно, только улыбнулся — уверенно и беспечно.

— А я как же, Роза?

— Ты — мой золотой медведь, мой пылающий обруч, ты — Ра, без всякий других букв на конце, ты — всезнающий Ра.

— А кто ты?

— Я — Роза, которая любила солнце.

Он взглянул на нее насмешливо, но уже без улыбки, и накрыл ее руку своей загорелой рукой.

— Кто я теперь? Луч, стремящийся к поверхности Солнца, готовый стать светом? Куда ты меня заберешь? К Сатурну, где Солнце сияет на холодных кольцах, а те тают в вечности? Ты теперь там светишь, для Сатурна? Возьмешь меня туда? Или мы будем стоять здесь вечно — я с совочком и ведерком, прищурившись вверх?

Он медленно убрал руку.

— А куда бы ты хотела, Роза?

Бабушка стояла на стуле, сжимая отрез, точно дар небесный. Роза потрогала ткань — совсем как в тот миг, когда Солнце стало новой звездой. Она улыбнулась бабушке.

— Очень красиво! Хорошо, что ткань привезли.

Роза бросилась к окну, распахнула поблекшие шторы, как будто надеялась, что теперь — уже зная! — увидит, на единую секундочку, малышку с плоской грудью и выпяченным детским животиком… себя, настоящую: Розу, на солнце. Но за окном был только бесконечный снег.

Брат читал на голубом диване в маминой гостиной. Она встала над ним, заглядывая через плечо.

— Мне страшно, — промолвила Роза.

Он поднял голову и оказался совсем не ее братом.

«Что ж, — подумала Роза, — Толку ни от кого нет. Не важно. Я встретилась лицом к лицу с самым страшным и самым любимым, но это — одно и то же».

— Ну, ладно, — сказала Роза и повернулась к Рону. — Давай покатаемся. С опущенным верхом! — Она хитро прищурилась и добавила: — Я люблю солнце.

Он обнял ее за плечи, и она не отпрянула. Его рука скользнула ей на грудь; он наклонился и поцеловал ее.

ЧАСТНАЯ ПЕРЕПИСКА

ПИСЬМО ОТ КЛИРИ [8]

На почте оказалось письмо от Клири. Я положила его в рюкзак вместе с журналом для миссис Талбот и вышла на улицу отвязать Стича.

Он натянул поводок насколько мог и сидел полузадушенный за углом, наблюдая за снегирем. Стич никогда не лает, на птиц тоже. Он ни разу не взвизгнул, даже когда отец накладывал ему швы на лапу; просто продолжал сидеть в том же положении, в каком мы нашли его на крыльце: подняв лапу, чтобы отец ее осмотрел, и чуть-чуть вздрагивая. Миссис Талбот говорит, что он отвратительный сторожевой пес, но я рада, что он не лает. Расти лаял постоянно, и это его в конце концов погубило.

Мне пришлось притянуть Стича поближе, и, только когда поводок провис, я смогла ослабить узел. Это оказалось не так-то просто: снегирь, видимо, ему очень понравился. «Признак весны, приятель?» — сказала я, пытаясь растянуть узел ногтями, и сорвала ноготь. Замечательно! Теперь мама захочет узнать, не заметила ли я, что у меня ломаются другие ногти.

Руки у меня вообще черт знает на что похожи. За эту зиму я уже раз сто обжигала их об нашу дурацкую дровяную печь. Особенно одно место, прямо над запястьем: ему достается снова и снова, так что оно никогда не успевает зажить. Печь у нас недостаточно большая, и, пытаясь засунуть туда слишком длинное полено, я каждый раз задеваю о край топки одним и тем же местом. Мой глупый брат Дэвид всегда отпиливает их длиннее, чем нужно. Я сто раз просила его отпиливать поленья короче, но он не обращает на меня никакого внимания.

Я просила маму, чтобы она велела ему отпиливать их короче, но она этого не сделала. Она никогда не критикует Дэвида. Он, по ее мнению, всегда поступает правильно, только потому, что ему двадцать три года и он был женат.

— Он делает это нарочно, — сказала я ей. — Надеется, что я совсем сгорю.

— Для четырнадцатилетних девочек паранойя — это убийца номер один, — ответила мама. Она всегда так говорит, и меня это настолько бесит, что я порой готова ее убить. — Он делает это не нарочно. Просто нужно быть аккуратней с печкой.

Но все это время она держала мою руку и смотрела на незаживающий ожог, словно перед ней была бомба с часовым механизмом, которая вот-вот взорвется.

— Нам нужна печь побольше, — сказала я и отдернула руку.