Викинги. Скальд

Капли-пальцы обжигали лицо, но Сьевнар так и сидел на самом краю утеса. Думал – может, лучше сразу броситься в море?! Утонуть в холодной, безмолвной глубине, а потом до скончания веков служить подводному великану, не вспоминая ни себя, ни прошлого…

Или – нет! Лучше по очереди вызывать на поединок на равном оружии самых знаменитых воинов побережья. Умереть в бою легкой и почетной смертью…

Или – вставить между камнями меч и упасть на него сверху, целясь в сердце…

Или – уйти в дальний викинг с самой шальной, разгульной дружиной, из тех, что уходят без цели, куда глаза глядят, и редко возвращаются к родным берегам…

Да, есть, например, и такой выход. Сколько разных выходов дарят человеку боги, когда выхода уже нет! – грустно усмехался он.

На самом деле, Сьевнар не знал, что ему делать. Как жить дальше, если жить не хочется? Если сил совсем не осталось, если сердце в груди болит так явно, словно в нем засел зазубренный наконечник копья? И нужно ли вообще жить?

Теперь, холодными осенними днями, он часто приходил к морю. Завернувшись в шерстяной плащ-фельдр, подолгу сидел на мшистых камнях, смотрел вдаль, где хмурое небо окончательно сливается с темным морем. Слушал рокот прибоя, похожий на гневное бормотание великанов.

На берегу было тоскливо и пусто, но оставаться за столом с дружинниками казалось еще тоскливее. Лить в себя пиво, отрыгивая хмельной дух, жевать снедь, пережевывать бесконечные разговоры о ратных победах. Помнишь, мол, как они набежали кучей, а тут Гулли Медвежья Лапа как полоснет своей огромной секирой, а конунг Рорик как закричит громче громкого… А помнишь, как в том саксонском гарде на излучине реки, когда три десятка наших оказались отрезаны от остальных… А мы! А он! А они!..

Нет, слушать бесконечную похвалу самим себе, что выкрикивают пьяные языки, было еще хуже. Есть, пить, стучать чарами, делать вид, что ничего не случилось. Деревенеть скулами, чувствуя как разом замерзает на губах улыбка, когда где-то в темной глубине огромного дома владетелей Ранг-фиорда мелькнет между дощатых перегородок легкая фигурка Сангриль.

За что, боги, подобное наказание?! Хуже, чем наказание, – казнь! Уж лучше здесь, на берегу, где сумрачно и одиноко. Теперь Сьевнар все время вспоминал, как хорошо было весной, когда дружина только уходила в викинг. Больше, чем хорошо, сказать – хорошо, значит, ничего не сказать! Сангриль ему улыбалась, и солнце смеялось в высоком небе, и море веселилось играющими блестками, вспениваясь легкой, светлой волной. А он, Сьевнар Складный, казался сам себе счастливейшим человеком в Мидгарде. Настолько счастливым, что самому становилось страшно, – как бы боги не позавидовали его радости, не отняли ее, любимую и единственную.

А может, и позавидовали, кто знает.

Девушка сама должна позаботиться о себе… Позаботиться! Именно! Если не о себе, то хотя бы о своих будущих детях! – так она говорила.

Конечно же! Она позаботилась! Хорошо позаботилась! Теперь крепких рабов и красивых рабынь будет у нее столько, сколько пожелает, а золота и серебра хватит и детям, и внукам. Только это будут не их дети, не его.

Пока Сьевнар ходил с дружиной в набег, мечом добывая славу и золото для их будущего хозяйства, она, Сангриль, любимая и единственная, стала женой младшего владетеля Ранг-фиорда Альва Ловкого.

* * *

По прошествии времени Сьевнару представлялось – он словно не жил в те тягостные дни и ночи после возвращения. Как будто не с ним это было. И вспомнить ничего, только какая-то бесконечная, тягучая пустота, бескрайнее, как море, отчаяние, тошнотворное ощущение законченной, напрасно прожитой жизни.

Ничего не видел вокруг себя! И глаза не смотрели, и руки не поднимались, и язык слишком быстро уставал от слов, словно ворочал их, как тяжелые камни. Конечно, он что-то ел, спал, ходил, с кем-то говорил, сидел за общим столом с остальными ратниками. Пил много крепкого пива – это он точно помнил. Старался не отставать от самого Гулли Медвежьей Лапы и других знаменитых выпивох дружины. Эти, постукивая чарами по столешнице, как путник постукивает посохом по дороге, способны, кажется, пересидеть за столом самих горных троллей, не знающих, что такое умеренность.

«Пей, воин, пей! – добродушно советовал Медвежья Лапа, похлопывая его по плечам рукой-кувалдой. – Когда на сердце тоска – надо пить. Сладкое вино взбадривает ум и чувства, а крепкое пиво размачивает любое горе, как вода – окаменевшие сухари».

По-своему Гулли сочувствовал ему. Многие сочувствовали. Бывалые, знаменитые воины, потерявшие счет победам, давно забыли, что такое любовная тоска, но еще помнили, что она случается у людей.

Раньше Сьевнар никогда столько не пил. Просыпался потом где попало, с сухим пергаментным горлом и больной головой, словно бы расколотой ударом палицы. Выныривал из глухого, беспросветного забытья, как из глубины выныривают на поверхность. И вместе с сознанием сразу возвращалась боль в сердце, и горечь обиды, и едкий, желчный привкус беды.