Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 1

— Если так, поезжайте во Францию, любезный друг, — сказал Монк. — Поезжайте и, чтобы вам было приятнее и удобнее вернуться в Англию, примите от меня на память подарок…

«Давно бы так!» — подумал д’Артаньян.

— На берегу Клайда, — продолжал Монк, — у меня есть домик под сенью деревьев; у нас это называется коттедж. При доме несколько сот арпанов земли. Примите его от меня!

— Ах, милорд…

— Вы будете там как дома; это как раз такое убежище, о каком вы сейчас говорили.

— Как! Вы хотите обязать меня такою благодарностью! Но мне совестно!

— Нет, — сказал Монк с тонкой улыбкой, — не вы будете благодарны мне, а я вам.

Он пожал руку мушкетеру и прибавил:

— Я велю написать дарственную.

И вышел.

Д’Артаньян посмотрел ему вслед и задумался: он был тронут.

«Вот наконец, — подумал он, — честный человек. Только больно чувствовать, что он делает все это не из приязни ко мне, а из страха. О, я хочу, чтобы он полюбил меня!»

Потом, поразмыслив еще, он прошептал: «А впрочем, на что мне его любовь? Ведь он англичанин!»

И вышел, слегка утомленный этим поединком.

«Вот я и помещик, — подумал он. — Но, черт возьми, как разделить этот коттедж с Планше? Разве отдать ему землю, а себе взять дом, или пусть он возьмет дом, а я возьму… Черт возьми! Монк не позволит мне подарить лавочнику дом, в котором он жил! Он слишком горд! Впрочем, к чему говорить Планше об этом? Не деньгами компании приобрел я эту усадьбу, а своим умом: стало быть, она принадлежит мне одному».

И он пошел к графу де Ла Фер.

XXXVII. Как д’Артаньян уладил с пассивом общества, прежде чем завести актив

«Решительно, — признался д’Артаньян самому себе, — я в ударе. Та звезда, что светит один раз в жизни каждого человека, что светила Иову и Иру, самому несчастному из иудеев и самому бедному из греков, наконец взошла и для меня. Но на этот раз я не буду безрассуден, воспользуюсь случаем, — пора взяться за ум».

В этот вечер он весело поужинал со своим другом Атосом, ни словом не обмолвившись о полученном подарке. Но во время ужина он не удержался, чтобы не расспросить друга о посевах, уборке хлеба, о сельском хозяйстве. Атос отвечал охотно, как всегда. Он уже подумал, что д’Артаньян хочет стать помещиком, и не раз пожалел о прежнем живом нраве, об уморительных выходках своего старого приятеля. Д’Артаньян между тем на жире, застывшем в тарелке, чертил цифры и складывал какие-то весьма круглые суммы.

Вечером они получили приказ, или, лучше сказать, разрешение выехать. В то время как графу подавали бумагу, другой посланец вручил д’Артаньяну кипу документов с множеством печатей, какими обыкновенно скрепляется земельная собственность в Англии. Атос заметил, что д’Артаньян просматривает акты, утверждавшие передачу ему загородного домика генерала. Осторожный Монк или, как сказали бы другие, щедрый Монк превратил подарок в продажу и дал расписку, что получил за дом пятнадцать тысяч ливров.

Посланец уже ушел, а д’Артаньян все еще читал. Атос с улыбкой смотрел на него. Д’Артаньян, поймав его улыбку, спрятал бумаги в карман.

— Извините, — улыбнулся Атос.

— Ничего, ничего, любезный друг! — сказал лейтенант. — Я расскажу вам…

— Нет, не говорите ничего, прошу вас. Приказы — вещь священная; получивший их не должен говорить ни слова ни брату, ни отцу. А я люблю вас более, чем брата, более всех на свете…

— За исключением Рауля?

— Я буду еще больше любить Рауля, когда характер его определится, когда он проявит себя… как вы, дорогой друг.

— Так вам, говорите, тоже дано приказание, и вы ничего не скажете мне о нем?

— Да, друг мой.

Гасконец вздохнул.

— Было время, — произнес он, — когда вы положили бы эту секретную бумагу на стол и сказали бы: «Д’Артаньян, прочтите эти каракули Портосу и Арамису».

— Правда… То было время молодости, доверчивости, благодатное время, когда нами повелевала кровь, кипевшая страстями!..

— Атос, сказать ли вам?

— Говорите, друг мой.

— Об этом упоительном времени, об этой благодатной поре, о кипевшей крови, обо всех этих прекрасных вещах я вовсе не жалею. Это то же самое, что школьные годы… Я всюду встречал глупцов, которые расхваливали это время задач, розог, краюх черствого хлеба… Странно, я никогда не любил этих вещей, и хоть я был очень деятелен, очень умерен (вы это знаете, Атос), очень прост в одежде, однако расшитый камзол Портоса нравился мне куда больше моего, поношенного, не защищавшего меня зимой от ветра, а летом от зноя. Знайте, друг мой, мне как-то не внушает доверия человек, предпочитающий плохое хорошему. А в прежнее время у меня все было плохое; каждый месяц на моем теле и на моем платье появлялось раной больше и оказывалось одним экю меньше в моем тощем кошельке. Из этого дрянного времени, полного треволнений, я не жалею ни о чем, ни о чем, кроме нашей дружбы… потому что у меня есть сердце, — и, как ни странно, это сердце не иссушил ветер нищеты, который врывался в дыры моего плаща или в раны, нанесенные моему несчастному телу шпагами разных мастеров!..