Виконт де Бражелон, или Еще десять лет спустя. Части 1, 2

— При первом же неподобающем слове, которое вы себе позволите по адресу ее высочества… О, имейте терпение, господин Бекингем: ведь я же проявил его.

— Вы?

— Конечно. Пока принцесса была на английской земле, я молчал, но теперь, когда она вступила на землю Франции, когда мы приняли ее от имени принца, при первом же оскорблении, которое вы в порыве вашей необычайной преданности нанесете королевскому дому Франции, мне придется принять одну из двух мер: либо я при всех громко расскажу о вашем безумии, и вас с позором отошлют в Англию, либо, если это вам будет приятнее, я при всех всажу вам кинжал в грудь. И вторая мера мне кажется более подходящей: я думаю, что изберу именно ее.

Бекингем стал белее кружев своего воротника.

— Виконт де Бражелон, — спросил он, — это речь дворянина?

— Да. Герцог, только этот дворянин говорит с сумасшедшим. Излечитесь, милорд, и он будет говорить с вами иначе.

— О виконт де Бражелон, — прошептал герцог сдавленным голосом, поднося руку к горлу, — вы видите, я умираю.

— Если бы это случилось сейчас, герцог, — с неизменным хладнокровием заметил Рауль, — я поистине счел бы вашу смерть великим счастьем. Это событие предотвратило бы всякие дурные толки о вас и об августейших особах, которых так ужасно компрометирует ваша преданность.

— Да, вы правы, вы правы, — растерялся молодой англичанин. — Да, да, умереть… Лучше умереть, чем так страдать.

И он поднес руку к изящному кинжалу с рукояткой, осыпанной драгоценными камнями.

Рауль отвел его руку.

— Берегитесь, герцог, — сказал он. — Если вы не убьете себя, ваш поступок будет смешон. Если убьете, вы забрызгаете кровью подвенечный наряд английской принцессы.

Бекингем задыхался. Его губы дрожали, щеки пылали, глаза блуждали, точно в бреду.

Вдруг он сказал:

— Виконт, я не встречал более благородного человека, чем вы. Вы достойный сын самого совершенного из дворян. Оставайтесь в ваших палатках!

И он бросился на шею Раулю.

Все присутствующие, видевшие злобу одного из собеседников и твердость другого, были изумлены таким исходом и принялись шумно аплодировать. Раздались приветственные возгласы.

Де Гиш тоже обнял Бекингема, правда, не очень охотно.

Это послужило сигналом. Англичане и французы, до этой минуты смотревшие друг на друга с неприязнью, стали обниматься как братья.

Тем временем показался кортеж принцессы. Если бы не Бражелон, королеву с дочерью встретили бы два войска, вступившие в бой, и цветы, забрызганные кровью.

При виде развевающихся знамен все успокоились.

XXXVIII НОЧЬ

Согласие воцарилось среди палаток. Англичане и французы состязались в любезности по отношению к высоким путешественницам и в предупредительности друг к другу.

Принцессу встречали радостными кликами. Она явилась точно королева, окруженная всеобщим почтением, точно богиня, вызывавшая чувство благоговения у тех, кто ей поклоняется.

Королева-мать очень ласково приветствовала французов. Франция была ее родиной, и она была в Англии слишком несчастна, чтобы Англия могла заставить ее забыть о Франции. Она научила свою дочь любить страну, где обе они когда-то нашли приют и теперь их ожидала блестящая будущность.

Когда церемония кончилась, зрители рассеялись и трубные звуки и шум толпы стали лишь доноситься издали, когда спустилась ночь, покрыв звездным пологом море, порт, город и окрестные поля, — де Гиш вернулся к себе в палатку. Он упал на табурет с выражением такой печали на лице, что Бражелон не сводил с него взгляда, пока не услышал его глубоких вздохов. Тогда он подошел к нему. Граф сидел, откинувшись назад, прислонясь плечом к стене палатки и опустив голову на руки; его грудь вздымалась, плечи вздрагивали.

— Ты страдаешь, мой друг? — спросил Рауль.

— Жестоко.

— День был утомительным, правда, — продолжал молодой человек, глядя на де Гиша.

— Да, и сон меня освежит.

— Хочешь, чтобы я ушел?

— Нет, мне нужно поговорить с тобой.

— Но прежде я должен кое о чем спросить тебя, де Гиш.

— Пожалуйста.

— Будь, однако, откровенен.

— Как всегда.

— Ты знаешь, почему Бекингем был в бешенстве?

— Подозреваю.

— Он любит принцессу, думаешь ты?

— По крайней мере, это можно предположить, глядя на него.

— И тем не менее это не так.

— О, на этот раз ты ошибаешься, Рауль. Я прочитал страдание в его глазах, в его жестах, во всем, что я видел, начиная с сегодняшнего утра.

— Ты поэт, мой дорогой, и видишь во всем поэзию.

— Главное, я вижу любовь.

— Там, где ее нет.

— Там, где она есть.

— Полно, де Гиш, ты ошибаешься.

— О нет, я совершенно уверен! — вскричал де Гиш.

— Скажи мне, граф, — спросил Рауль, пристально глядя на друга, — чем вызвана твоя исключительная проницательность?

— Я думаю, — не вполне уверенно сказал де Гиш, — самолюбием.

— Самолюбием? Так ли это, де Гиш?

— Что ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать, мой друг, что обычно ты не так печален, как сегодня вечером.

— Виной тому усталость.

— Усталость?

Да.

— Послушай, друг мой, мы вместе бывали в походах. По восемнадцати часов мы не слезали с коней; они падали от усталости и голода, мы только смеялись. Ты печален не от усталости, граф.

— Значит, от досады.

— От какой досады?