Виксаныч (сборник)

– Да нет, Миша, не волнуйтесь. Все в порядке. Это у меня нечто вроде ритуала. После посещения обкомов я должен пять минут полежать, чтобы сбросить с себя все обкомовское. Я, если хотите, медитирую, разговариваю с космосом, для которого обком то же самое, что для нас октябрятская звездочка. Вы были октябренком?

– Был.

– Тогда заварите кофе. Хотя нет. Вы не сможете. Займитесь лучше бутербродами.

Я «сочинял» очередной бутерброд, когда на кухню вошел Виксаныч. Он действительно выглядел намного лучше и, к моему великому удивлению, даже коротко хмыкнул над чем-то. Я никогда не видел, как он смеется. Он всегда ограничивался ухмылкой. Если что-то его сильно рассмешило, то «Ха-ахм!» длится несколько дольше и заразительней. Сейчас ухмылка была короче, чем обычно, но для меня она пролилась бальзамом на раны.

– Понимаете, Миша, – сказал Учитель, вертя ручку кофемолки, – нам запретили Островского. Ха-ахм!

– Как запретили?

– Окончательно.

– Кто запретил?

– Обком. Вернее, второй секретарь обкома. Он руководит в области идеологией вообще и театром в частности. Вот он и запретил.

– За что?

– За мой спектакль в Ивано-Франковске. Конечно, не только за это, но мой спектакль в Ивано-Франковске стал последней каплей в его чаше терпения. Э-э-э… берите чашки и пошли…

– Понимаете, Миша, – начал Виксаныч, когда мы удобно расположились в комнате и я, как учили, сделал осторожно первый глоток. – Э-э-э… Понимаете, Миша… Пензенскому театру всегда не везло на актеров в пьесах Островского. Или актерам не везло на Островского. Как бы там ни было, но накладки происходили почти в каждом спектакле.

Я вспомнил рассказ Валерки Зименкова и ужаснулся: неужели Учителя ожидают серьезные неприятности?!

– Мне говорили об этом, – продолжал Виксаныч. – Более того, последние годы, составляя репертуар, Островского старались обходить стороной, поэтому накладки, слава Богу, происходили не в моих спектаклях. Меня еще здесь не было. Особенно не везло «Грозе». Актеры даже додумались делать ставки. И если шла «Гроза», выигрыши были минимальными. То есть все ставили на то, что произойдет накладка.

Однажды это произошло тогда, когда Екатерина произносила знаменитый монолог, обращенный к Волге, которая одна только и может успокоить ее мятущуюся душу…

Художник, задумывая декорации, взял за основу ярославскую набережную. Там был задник, изображающий Волгу, а на сцене стояла такая балюстрадочка, такие, как бы каменные, перильца.

И вот, облокотившись на них, Екатерина просит Волгу о помощи. И вот, представьте себе, одна секция этой балюстрады, на которую актриса облокотилась, вдруг падает вниз, за сцену. Актриса едва не упала.

Некоторое время пребывала в растерянности, но быстро собралась. Чтобы спасти положение, она решилась на небольшую импровизацию.

– Что ж, – вскричала она, – это рука судьбы! – И быстро прошла на авансцену, чтобы отвлечь зрителей от злополучного места.

И вот, стоя на авансцене, обратившись к зрителям, она продолжает монолог, но в зале начинают хохотать. А монолог совсем не предполагает такой реакции. И как ни старается актриса, зал все больше и больше разражается хохотом. Наконец она оборачивается и видит, как рука механика сцены прямо из Волги поднимает эту злосчастную балюстраду и старается укрепить ее на место. Что он там внизу делает левой рукой, не видно, но правой рукой он вынужден удерживать балюстраду вертикально на виду у зрителей.

Актриса, не ожидавшая такого рвения, про «руку судьбы» сообщила потому, что это было первое, что пришло ей в голову. А тут такая иллюстрация получилась, что она сначала замолчала, а затем, заразившись весельем зала, расхохоталась сама.

Дали занавес.

Актрису пытались успокоить, но она показывала пальцем на руку механика и захлебывалась в смехе:

– Ру-ру… к-ка судь… судь… бы!

А когда сам механик вылез, чтобы удобнее было приколачивать балюстраду, то актриса от смеха стала заикаться.

– Сам, сам… сама судь… судь… ба!

Объявили антракт. Актрису отпаивали водой. Она как будто пришла в себя. Но когда направилась на сцену, обычные лестничные перила вызвали у нее такой приступ хохота, что ее вновь пришлось оттащить в гримуборную. Она пыталась взять себя в руки, и это почти удалось, но стоило только ей представить, что в финале она должна перелезать через балюстраду и бросаться «в объятия Волги», как она падала на пол и визжала от смеха. Ее убеждали, что механика там не будет, но она в ответ только хохотала и с трудом произносила:

– А зрители?! Зрители что подумают! Куда я, «гулящая», прыгаю?! В чьи объятия?! А-а-ах! Не могу…

Пришлось отменить спектакль и вернуть билеты.

Прошло несколько лет, прежде чем осмелились вернуться к «Грозе».

На этот раз художник построил декорации на кругу![16]