Виктор Авилов

«Вместо продавленных лежанок и затхлого подвала — двухъярусный корабль бытия, рассекающий волны космоса, — говорится в буклете театра. — Вместо лохмотьев бомжей — кружева у женщин и белые одеяния у мужчин. На дне души, на дне страстей человеческих, на дне, с которого в одиночку едва ли подняться, а и вместе уже не под силу… „Спектакль сокрушающей силы“, „Новый Горький ‘Юго-Запада’“ — названия статей американской и японской гастрольной прессы. Многочисленные отклики в отечественной прессе… В „юго-западной“ постановке играли отцы-основатели театра, играли мощно, по-русски, со слезой, с отчаянным плясом, с кровью, с хриплым смехом Актера — В. Авилова, выходившего в финале на авансцену и объявляющего о своей смерти… Все ли мы на дне? И восстанем ли? Жива Россия? Что — дальше?.. А дальше было: взрывы на Пушкинской, пожар в Останкине, лег на дно „Курск“, цены с 1982 года возросли в 10 тысяч раз. Из жизни уходили, будто сговорившись, великие актеры — Ю. Никулин, Е. Леонов, М. Миронова, Н. Сац, Е. Лебедев, С. Рихтер, Б. Окуджава, И. Смоктуновский. Страна сиротела… Но чувствовалось в последнем отчаянном переплясе горьковских босяков и нечто небывалое — жажда жизни…»

Спектакль был задуман и воплощен как крупное, значительное осмысление нашей реальности, нашего сегодняшнего дня. И, как всегда у Валерия Беляковича, он заставлял задуматься не только о театре, но и обо всех проявлениях нашего бытия, когда так или иначе каждый ощущал себя в ночлежке, даже находясь в уютной собственной квартире. Ночлежка была в душе — и в каком-то смысле она была куда страшнее горьковской…

Виктор Авилов играл в этом спектакле Актера — казалось бы, самое органичное и точное распределение! Но невозможно было даже предположить, каким предстанет в спектакле этот Актер, человек, заглянувший за край жизни, потерявший не только все, чем владел, но и себя самого, униженный, растоптанный, но каким-то чудом сохранивший в самой глубине души имя Человек, которое, по словам Сатина, «звучит гордо». В нем как будто медленно, по капле, по крохе вызревало понимание происходящего — до появления Луки он жил словно в хмельном забытьи, словно в дурмане, не допуская ни мыслей, ни чувств, а лишь иногда «проваливаясь» в свое прошлое, которого и вспомнить-то толком не мог — так, одни обрывки… Но вот постепенно мутные глаза прояснялись (поразительно происходило это у Авилова — глаза его менялись в каждой картине, словно мысль пробуждалась, чувство возвращалось к нему), черты лица разглаживались, голос начинал звучать иначе, сквозь хрипы доносились до нас интонации бархатистые, сценические… И решение о самоубийстве казалось единственно возможным. Озарение, возвращение к себе самому — слишком страшный и жестокий акт…

На Викторе Авилове-Актере были белоснежные брюки и такой же белоснежный длинный расстегнутый сюртук на голое тело. Сквозь распахивающиеся полы сюртука был виден шов, змеящийся по всей брюшной полости, — это воспринималось как знак чего-то трагического в жизни Актера. Хотелось отвести взгляд, чтобы не вспоминать то, что все равно постоянно вспоминалось: берлинская больница, бескровное лицо на подушке, слабый голос и — отчаяние в глазах, потому что он не может играть Воланда… И именно этим ощущением, как ни парадоксально, укрупнялась судьба горьковского Актера, который уже не может играть, не может выходить на сцену, а ведь ею, и только ею оправдана и отравлена вся его жизнь…

Играя Актера, Виктор Авилов в каком-то смысле играл себя самого. Нет, вовсе не в том бытовом плане, которым более всего интересуются всегда обыватели, а в некоем глубинном. Он хорошо знал, что такое «отравленность» театром, что такое власть подмостков над твоей собственной душой и какую власть над зрителями способна она породить. Большой ты артист или маленький — в данном случае не суть важно. Важно это опьянение сценой, которое даже незаметным своим служителям дарит ощущение приподнятости над реальностью, над однообразными серыми буднями.

И что такое сумрак алкогольных паров, он тоже знал. Минутное забытье — и черная пропасть неслучившегося, несбывшегося, утерянного…

Судя по воспоминаниям о сыгранных ролях, был Сверчков-Задунайский в прежней своей жизни этаким Аркашкой Счастливцевым, кочующим по городам и весям из Керчи в Вологду, не раз товарищами битым, критиками обруганным или вовсе не замеченным. Маленький провинциальный актер… Но у Виктора Авилова он становился крупной личностью, не реализованной не в силу малых способностей, а по воле театральных интриг, неудачливости, неумения и нежелания вырвать кусок из зубов другого человека. Непривычно деликатным, мягким, интеллигентным от природы. Он пытался загасить вспыхивающие в ночлежке конфликты, как-то объединить, смягчить всех, а потом, поняв тщетность своих усилий, шел топить в вине свое одиночество, свою непонятость…