Виктор Гюго

А в поэме «Караван» (июнь 1853 г.) народ уподобляется могучему льву, который появляется среди хищных зверей, мирный и величавый, идущий всегда одной дорогой, которой он «приходил всегда и придет завтра» (так подчеркивается неотвратимость этого прихода). Народ рисуется при этом не только сильным и мощным, как лев, но еще и обладающим высшей — божественной — силой: из его глаз «исходит свет», его «великий глас поднимается к звездным небесам». Этот голос заставит мгновенно смолкнуть вой и визг лесной чащи, изгоняя отовсюду мерзких шакалов, обезьян, пантер и хищных птиц.

И наши деспоты, грабители, шуты
Поймут, что там, во тьме, зашевелился ты,
Что ты встаешь, как лев…

(12, 239–240. Перевод Г. Шенгели)

Таким образом, инвектива и воззвание, острота политической карикатуры и величие предвидения, образ-символ и конкретная образность, искусство фрески и ритмическая изобретательность, многообразие интонаций, жанров и размеров, от традиционного александрийского стиха до лирических четверостиший, от эпических поэм до шутовской песенки — таковы поэтические богатства сборника «Возмездие».

«Книга «Возмездие»— важное явление в истории нашей литературы и в поэзии самого Гюго», — свидетельствует один из известных исследователей его творчества Ж.-Б. Баррер, называя сборник «поэтической глыбой», брошенной его автором как «вызов неумершего романтизма» современной ему литературе «искусства для искусства»[47].

Образ поэта-изгпанника, впервые появившийся в «Возмездии», — поэта, который решительно восстал против военной диктатуры, установленной на его родине Луи Бонапартом, и, несмотря на все тяготы изгнания, объявил, что он останется там даже в числе десяти последних, даже в полном одиночестве:

В десятке смельчаков я стану в строй десятым;
Останется один — клянусь, я буду им

(12, 263. Перевод М. Донского)

— имел, кроме того, огромное значение для всей последующей французской культуры, став для нее знаменем и высоким примером. В 1935 г. Ромен Роллан прославил Гюго в статье «Старый Орфей» как «героя, который сказал свое решительное «нет» в ответ на преступления государства и стал живым воплощением возмутившегося сознания народа»[48].

2. Поэтические сборники «Созерцания» и «Легенда веков»

Вопреки ожиданиям Гюго, империя Наполеона III продолжала существовать и даже крепнуть благодаря поддержке буржуазных кругов Франции и признанию государей других европейских стран, которые, как это всегда происходит, склонились перед грубой силой захватчика. Изгнание Гюго продолжалось, но, хотя он больше уже не надеялся на падение ненавистного режима и скорое возвращение на родину, он оставался непоколебимым в своей позиции неприятия. В книге о жизни Гюго Жана Руссело приводится разговор Гюго с сыном: «Что ты думаешь об этом изгнании? — спрашивает сын. — Что оно будет долгим, — отвечает отец. — Чем ты собираешься его заполнить?.. — Я буду смотреть на океан»[49].

Годы изгнания и одиночества на острове лицом к лицу с полудикой природой, угрюмыми скалами и грозным рокотом океана были нелегким испытанием для поэта, который привык к открытой и шумной жизни в Париже, к творческому общению с друзьями, к горячим спорам и публичным выступлениям в стенах Французской академии и парламента. «Изгнание — это суровая страна», — признался он однажды. Но он не сдавался. Когда в октябре 1855 г. выяснилось, что вследствие союза англичан с императором и взаимных визитов Бонапарта и королевы Виктории французских изгнанников не хотят больше оставлять на английском острове Джерси (джерсийский губернатор недвусмысленно попросил Гюго покинуть остров), он вместе со всей семьей перебрался на более отдаленный остров — Гернсей.

Когда в 1859 г. императором была провозглашена амнистия и многие изгнанники возвратились на родину, Гюго произнес ставшие знаменитыми слова: «Я вернусь во Францию только тогда, когда туда вернется свобода». И даже когда все его близкие — жена, сыновья, младшая дочь, уставшие от отшельнической жизни на чужбине, — стали один за другим на много месяцев покидать остров ради Парижа, Брюсселя или Лондона, Гюго оставался один в своем добровольном изгнании, длившемся более девятнадцати лет.