Виктор Гюго

В начале романа такой «райски светлый» образ олицетворяет епископ Мириэль, в котором Гюто воплотил свои романтические мечтания о том, что путем милосердия можно привести заблудшее человечество ж добру и правде. Однако, осознав после событий 1848–1852 гг., что милосердие само по себе бессильно освободить народы от гнета и тирании, юн сталкивает своего епископа со старым революционером, бывшим членом Конвента, который, пережив термидор, Наполеона и реставрацию Бурбонов, уединенно доживает свой век где-то вблизи епископского прихода. При этом наглядно обнаруживается, что идеал писателя раздваивается между этими столь противоположными личностями, ибо христианский праведник и атеист-революционер, по мысли Гюго, вовсе не являются антиподами, а стремятся разными путями к одной и той же цели — преобразованию человека и общества. Любопытно, что моральный поединок между епископом и членом Конвента завершается победой последнего: таков конечный результат их единственной встречи, когда, придя к старому безбожнику и революционеру для того, чтобы его осудить, епископ, выслушав его, становится на колени и просит его благословения.

После смерти епископа Мириэля его принципы милосердия и непротивления злу продолжает в романе Жап Вальжан. Унаследовав нравственные идеи епископа, Вальжан делает их основой всей своей жизни. Даже оказавшись на баррикаде, Жан Вальжан не участвует в боевых действиях, а лишь пытается защитить сражающихся; получив приказ расстрелять своего вечного преследователя Жавера, который проник на баррикаду в качестве шпиона, он отпускает его на волю, продолжая верить, что лишь добром и милосердием можно воздействовать на человека, будь то даже такой ретивый слуга неправедного общественного строя, как Жавер.

В главах, посвященных восстанию, фигура Жана Вальжана с его идеями милосердия, естественно, отодвигается на задний план героическими образами Анжольраса и Гавроша и тем пафосом революции, который их воодушевляет. Но когда в трагический момент гибели баррикады Вальжан, взвалив себе на плечи тяжело раненного Мариуса, спускается в подземную клоаку Парижа и, двигаясь в полутьме, среди потока нечистот, десятки раз рискуя жизнью, все-таки спасает юношу от неминуемой смерти, — внимание читателей снова переключается на этого человека, воплощающего собой необыкновенное нравственное величие. Недаром эта глава называется «Грязь, побежденная силою души». О Вальжане говорится, что «с него струились потоки грязи, но душа была полна неизъяснимым светом» (8, 143).

В последний период жизни Жан Вальжан сам обрекает себя на одиночество, уступив любимую Козетту Мариусу и добровольно устраняясь из ее жизни, чтобы не помешать ее счастью, хотя это самоустранение его убивает. «Все, что есть на свете мужественного, добродетельного, героического, святого, — все в нем!» — с восторгом восклицает Мариус, едва только ему открылся нравственный подвиг Жана Вальжана.

Так, наряду с героизмом борьбы и революции, Гюго воспевает и героизм морального величия. Именно таково главное кредо его романа.

Конечно, немало неправдоподобия можно было бы обнаружить в обрисовке характеров героев и в некоторых сценах романа, если бы мы принялись оценивать его согласно законам реалистической эстетики. Неправдоподобен, разумеется, идеальный образ епископа Мириэля и далеки от жизненной правды все те невероятные испытания, которые изобретены автором для выявления необыкновенной натуры Жана Вальжана. Можно было бы заметить, что в противоположность Анжольрасу и Гаврошу чрезвычайно непоследовательно ведет себя третий участник июньских боев — Мариус, который (продолжая оставаться любимым героем Гюго) как будто совершенно забывает об идейных исканиях своей юности и о героике баррикад, как только возвращается в свое респектабельное буржуазное семейство. Таких примеров непоследовательности и неправдоподобия можно было бы найти в романе очень много. Однако достоинство его — совсем не в скрупулезном следовании действительной логике вещей.

У эстетики Гюго свои законы. Ему важно утвердить определенные идеи и нравственные ценности, которым должны следовать люди. Категория должного и идеального — чрезвычайно важный момент романтической эстетики. В то же время, при всей своей идеалистической сути, эстетика эта, как мы не раз уже видели, имеет и реальную подоплеку.

Русский цензор Скуратов был недалек от истины, когда, обосновывая запрещение издания романа «Отверженные» в царской России, написал в 1866 г. следующее донесение своему начальству: «Как и во всех социалистических сочинениях, в этой книге несомненно господствует безнравственная тенденция производить все нарушения и преступления против установленного законом общественного порядка не от испорченной и развращенной воли преступника, а из дурного устройства общества (курсив мой. — Е. Е.) и бесчеловечной жестокости сильных и облеченных властью лиц…»[69]