Виктор Гюго

«Казнить Париж? За что? За поиски свободы!» — восклицает он возмущенно, пытаясь силой своего гневного слова отвести руку, занесенную над героическим Парижем. В этот момент поэт как будто проникается сознанием огромного созидательного дела, совершаемого Парижем Коммуны:

Он дышит будущим, он созиданьем полн.
Немыслимо казнить гул океанских волн.
В прозрачной глубине его большой утробы
Сейчас рождается грядущее Европы.

(13, 100. Перевод П. Антокольского)

Однако враги революционного Парижа, прежде чем им удалось расправиться с Коммуной силой оружия, пустили в ход клеветнические измышления, приписывая ей варварское уничтожение культурных ценностей. И вот в стихотворении «Два трофея» (май 1871 г.), смятенный и обеспокоенный дошедшими до него слухами Гюго скорбит по поводу разрушенных национальных памятников Парижа. Ему представляется, что великий город находится во власти двух сил, из которых «одна его громит, другая разрушает». Ему кажется, что «этих сил бессмысленна вражда». «Это ли момент друг друга пожирать?» — патетически вопрошает здесь поэт, тщетно пытаясь найти слова примирения в той принципиально непримиримой классовой схватке, какой являлась борьба пролетарской Коммуны за свое существование против наступающего Версаля.

После изгнания из Бельгии Гюго, возвратившийся в Париж, воочию увидел «деяния» палачей Коммуны. В ряде стихотворений июня и июля 1871 г. — «День или ночь сейчас?», «Расстрелянные», «Я видел кровь» и других — он с возмущением говорит об ужасах «кровавой недели», чем вызывает бешеную злобу объединенной реакции чуть ли не всей Европы.

Все на меня тогда рванулись без изъятья:
Послала церковь мне библейское проклятье,
Изгнанье — короли, булыжники — толпа;
Я у позорного был выставлен столба;
Псы лаяли мне вслед; мне публика свистала,
Как императору, что сброшен с пьедестала,
Казала кулаки; и ни один вокруг
Со мной не кланяться решил пугливый друг…

(Перевод Г. Шенгели)

— пишет поэт в стихотворении «Я видел кровь» (июнь 1871 г.).

В стихотворениях «Ночь в Брюсселе» и «Изгнал из Бельгии» Гюго вспоминает ночное нападение бандитов на его дом и неистовства бельгийских властей в ответ на его предложение убежища разгромленным коммунарам. В стихотворении «Концерт кошачий» (3 июля 1871 г.) он рассказывает о жестокой травле, которая была поднята вокруг него официальной печатью в самой Франции.

Концерт кошачий был за кротость мне наградой.
Призыв: «Казнить его!» — звучал мне серенадой.
Поповские листки подняли страшный гам:
«Он просит милости к поверженным врагам!
Вот наглость!..»
«Прочь!»… булыжники гремят, скрипят все перья,
От этой музыки чуть не оглох теперь я;
Над головой моей весь день набат гудит:
«Убийца! Сжег Париж! Бандит! Злодей! Бандит!»

(13, 110. Перевод Г. Шенгели)

Если в этих стихах, направленных против озверевших палачей Коммуны и их многочисленных пособников в костюмах и рясах, с полной силой действует сатирический гений поэта, его испытанное оружие политической карикатуры, порождающей серию уничижительных образов, подобных «лающим псам» или «кошачьему концерту», то в интимном и лирическом обращении к другу — «Госпоже Поль Мерис» (июнь 1871 г.) — слышится непритворная боль этого несгибаемого, но все же глубоко травмированного старого человека. Менее чем год назад он с радостью и надеждой, после девятнадцатилетнего изгнания, мчался в родной Париж, был встречен ликующими толпами — и вдруг увидел себя окруженным бешеной яростью и хором проклятий:

Смотрите, что со мной случилось! Сущий, право,
Пустяк: в родной Париж вернулся я со славой,
И вот уже меня с проклятьем гонят вон.
Все менее, чем в год…

(13, 113. Перевод В. Давиденковой)