Виктор Гюго

Гюго, однако, оставался верен себе; он упорно стоял на стороне расстрелянных против расстреливающих. Вначале он требовал пощады коммунарам главным образом из гуманных чувств, протестуя против кровавых зверств победителей и жалея побежденных, действия которых он не всегда одобрял, но извинял их «ошибки» невежеством, голодом, темнотой (стихотворения «Чья вина», «Вот пленницу ведут», «Рассказ той женщины» и другие). Но вскоре героический дух Коммуны и величавая красота ее защитников открылись поэту и покорили его, породив прекраснейшие шедевры сборника.

Если в «Грозном годе» нет монолитности «Возмездия», созданного как бы на едином дыхании, то зато здесь появились конкретные образы народной героики, к которой так тщетно взывал автор «Возмездия» во время узурпации власти Луи Бонапартом. Дни Парижской коммуны, ознаменованные мощным народным движением, дали поэту желанные примеры доблести и героизма.

Одним из незабываемых образов творчества Гюго, новым Гаврошем 71-го года, явился образ маленького коммунара (из стихотворения «За баррикадами, на улице пустой», 27 июня 1871 г.), который был отпущен домой, чтобы отнести матери часы, но добровольно вернулся к стене, где расстреливали его взрослых товарищей. Этим поступком он посрамил насмехавшихся над ним палачей.

…смех умолк, когда внезапно мальчик бледный
Предстал им, гордости суровой не тая,
Сам подошел к стене и крикнул: «Вот и я!»
И устыдилась смерть, и был отпущен пленный.

Раскрывая величие его подвига, поэт сравнивает своего маленького героя с прославленными героями античности.

…утренним лучам, ребяческой забаве,
Всей жизни будущей, свободе и весне —
Ты предпочел прийти к друзьям и встать к стене.
И слава вечная тебя поцеловала.
В античной Греции поклонники, бывало,
На меди резали героев имена,
И прославляли их земные племена.
Парижский сорванец, и ты из той породы!

(13, 119–120. Перевод П. Антокольского)

Простое сострадание к жертвам «кровавой недели» сменяется в сборнике «Грозный год» апологией революционного действия, которая во все периоды исторических подъемов вновь и вновь возникала в творениях Гюго.

В стихотворении «Суд над революцией», написанном в ноябре 71-го года, в обстановке разгула торжествующей реакции, поэт бросает ей гневное саркастическое обвинение:

Вы революцию призвали к трибуналу
За то, что, грозная, безжалостно изгнала
Факиров, дервишей, полночных сов, ворон;
За то, что нанесла церковникам урон;
За то, что, поглядев в глаза им неприкрыто,
Принудила бежать попа и иезуита.
Вы негодуете?
Да, верно, это так!

И драматически представляя борьбу старого против нового, символически изображая, как «затрясся» и «застонал» черный мрак, безжалостно развеваемый зарей революции, поэт обращается к прекрасному будущему, дорогу которому преградить невозможно:

Вы, судьи, судите преступный луч рассвета!

(616. Перевод П. Антокольского)

Революционно-романтическая патетика Гюго, с его острым ощущением будущего, достигает в конце «Грозного года» особенно большого накала. То, что последнее стихотворение «Во мраке», помещенное в качестве эпилога к сборнику, было создано еще в 1853 г., т. е. во времена «Возмездия», свидетельствует о том, что тема революции является сквозной темой, проходящей через всю поэзию Гюго второго периода.

Здесь мы ощущаем вместе с поэтом, как с нарастающей силой вздымаются и движутся чудовищные валы, как увеличивается их грохот, как кипит водоворот, как исчезают в пучине веками освященные столпы старого мира. «Ты думал: я прилив, — а я потоп всемирный!» — торжествующе говорит погибающему старому миру могучая волна.

Итак, грохот нарастающей волны, исчезновение мрачных призраков старого мира — вот что услышал Гюго в расстрелянной, но не покоренной Коммуне. Эпилог оптимистически завершает сборник. Пусть сейчас волна поднялась еще недостаточно высоко и не сумела захлестнуть ненавистный старый мир, — она свершит это, предсказывает поэт, она его затопит!