Виктор Гюго

Двупланная картина мироздания выявляется в романе «Девяносто третий год» хотя бы в той главке (под названием «Кабачок на Павлиньей улице»), где автор выводит исторических деятелей французской революции — Робеспьера, Дантона и Марата, в которых он усматривает всего лишь контраст темпераментов, столкнувшихся на поверхности революционной бури: Робеспьер — холоден и рассудителен, Дантон — грозен и горяч, Марат (в представлении автора) — мстителен, подозрителен и зловещ. Соответственно этим контрастирующим характерам даны и образные детали их поведения и речи («Робеспьер кладет холодную ладонь на пылающую, как в лихорадке; руку Дантона…», Робеспьер рассуждает, Дантоп гремит, Марат улыбается, но «улыбка карлика страшнее смеха великана» и т. д.). Три вождя революции даны в резком столкновении между собой. Они созданы в броской, приподнятой романтической манере, свойственной Гюго: их беседа полна «грозных подземных толчков», «яростных реплик», «взаимных угроз». Так «в небесах сшибаются грозные тучи». И однако дело совсем не в их страстях и стычках, считает Гюго. Дело в том, как через революцию провидение решает судьбы народа. Это и есть, по убеждению писателя, глубинный план исторических событий: «Конвент склонялся под ветром, но ветер этот исходил от тысячеустого дыхания народа и был дыханием божьим» (11, 171). Народ, бог и революция оказываются у Гюго синонимами для обозначения самых высоких и святых для него понятий.

Такое понимание революции Гюго предпочитает раскрывать в действиях вымышленных героев.

«Величие и человечность» революции (говоря словами Гюго) очень выразительно воплощается в первом же эпизоде романа — встрече революционного отряда с несчастной крестьянкой-вдовой, матерью трех малышей, бредущей с ними куда глаза глядят среди пожарищ войны, и в акте усыновления этих малышей солдатами революции из батальона «Красный колпак». Сцена усыновления, предложенного сержантом Радубом, задумавшимся над судьбой ребятишек, звучит, как запев ко всему роману. Подобно многим произведениям Гюго, роман «Девяносто третий год» строится, как музыкальное произведение, имеющее свою увертюру и свою доминирующую мелодию, которая в разных вариациях проходит через весь роман. Человечность героев революции: сержанта Радуба, командующего армией Говена и даже беспощадного комиссара Симурдэна — лейтмотив «Девяносто третьего года».

Величию и человечности революции художник наглядно противопоставляет варварство и бесчеловечность контрреволюции.

Контрреволюция — это французские аристократы, бежавшие от республики и организовавшие против родины кровавую войну на деньги иностранцев; это английское правительство, вооружающее французских изменников, засылающее шпионов, убийц, а заодно и фальшивые асигнации в ненавистную французскую республику; это, наконец, крестьянская Вандея — тупая, темная, варварски жестокая и неистовая в своем рабском преклонении перед вековыми идолами — королем, священником и сеньором.

Обуреваемая суевериями и направляемая своими сеньорами, мятежная Вандея, насчитывавшая до 500 тыс. человек, была жестоким бичом французской революции. Разоренные департаменты, уничтоженные жатвы, горящие деревни, разграбленные жилища, зверское избиение республиканцев, ужасающие жестокости белого террора — вот что означала Вандея, ставшая главным очагом контрреволюции во Франции.

Гюго пытается объяснить загадку Вандеи, этого «неслыханного по размерам крестьянского мятежа», темнотой, невежеством и постоянным притеснением крестьянства. Когда во Франции вспыхнула революция, «Бретань поднялась против нее — насильственное освобождение показалось ей новым гнетом. Извечная ошибка раба, — говорит он. — Вандейский мятеж был зловещим недоразумением» (11, 182, 196).

Личные воспоминания, которыми делился с писателем его отец, сражавшийся в годы революции в войсках республики, посланных для подавления крестьянского мятежа в Вандее, помогли Гюго создать грандиозную и мрачную картину бретонских лесов, где люди ютились под землей, как кроты, где «тайные армии змеей проползали под ногами республиканских армий», а коварные чащи были полны невидимого вражеского воинства, постоянно подстерегающего республику и готового утопить ее в крови. Тень «кровавой недели», организованной реакцией после разгрома Парижской коммуны, как мрачный призрак стоит за описанием белого террора, которое Гюго дает в своем романе.

«Мы сами еще недавно наблюдали подобные нравы», — говорит он, описывая, как вандейские варвары массовым порядком расстреливали республиканских бойцов и тех, кто их поддерживал, будь это мужчины, женщины или дети, порой закапывая вместе с трупами расстрелянных живых и полуживых людей.

Два лагеря — революции и контрреволюции — согласно художественно-романтической манере Гюго воссозданы оба в гипертрофированно контрастных планах. Контрастные сопоставления проходят через всю образную систему романа.