Виктор Конецкий: Ненаписанная автобиография

Очень мне любопытно, каков будет нынешний 70-летний юбилей В. П., приходящийся на Пасху. Посмотрел вот карточку, снятую в его 60-летие, — там и Распутин рядом, и Крупин, которых он теперь ненавидит, а у ног сидит Олег Пащенко — издатель самой фашистской (по терминологии В. П.) газеты в стране, которая рвет В. П. в клочки и даже аттестовала устами еще одного дружка В. П. с той же фотографии, Толи Буйлова, «политическим говном в проруби». Значит, нынче соберутся вокруг другие народы и государства.

Ах, жизнь, жизнь — до чего скучна, матушка! Вот и встречай тут спокойную старость, вот и посиди патриархом среди молодой поросли. Один собачий лай во все стороны.

Вы-то как живете, Виктор Викторович? Я питерской-то прессы совсем не вижу и никак не представляю тамошних страстей (а ведь, поди, тоже не без страстей?).

Здоровы ли Вы? Сейчас самое спокойное диктовать Тане потихоньку мемуары о юности, о писательских друзьях, об одиночестве, о скуке мира…

Обнимаю Вас и очень скучаю.

Тане поклон!

Ваш Валентин Курбатов

Дорогой и любимый партайгеноссе, фашист и товарищ коммунист!

Моя жена Татьяна баба, как и все русские бабы, дама въедливая и злобная. Я помню, дорогой Валя, как после первого Вашего у нас ночевания, эта язва спросила у меня: «А какое у него отчество?» И, услышав «Яковлевич», надолго задумалась…

После Вашего последнего письма, утречком, делая художественную зарядку, вдруг брякнула вовсе не к месту: «А почему его с таким отчеством «Литературная Россия» раньше печатала? И только после возникновения Курбатова у Егора (Яковлева. — Т. А.) перестанет пускать его на порог?»

Тут и я задумался. Но правда, о Вашей фамилии. Хотя университетов не кончал, как и Астафьев, но не от Курбат-Баши ли свой род ведете? Представил Вас не в православной рясе, а муэдзином, который орет с каланчи-мечети, созывая правоверных татаромонголов на молитву. И знаете, дорогой Валя, очень хорошо Вы туда вписываетесь!

Да, еще днями угодил я в тяжбу с одним издательством, которое мне год назад аккордно заплатило за 33 а. л. 135 тыс. рублей. И с концами, без всякой индексации…

О Распутине. Люблю я этого прозаика! С первого его литературного писка люблю! Радуюсь, конечно, что он политику бросил и засел опять писать про очередные наши российские пожары. Только вот жаль, что он за Байкал бороться перестал. Случаем, не знаете, может быть, в новой России Байкал уже очистился?..

О старости опять вы правы. Беспокойная она нынче получается. Молодая поросль норовит патриархов за жопу, за жопу, за жопу. Все по Рахманову. Я лично давно чувствую себя профессором Полежаевым. Вы пишете — «один собачий лай во все стороны» и одновременно интересуетесь нашими ленинградскими делами. Из новостей. Лай у нас тоже во все стороны, только не собачий, натурально-провинциальный, а собчачий. Однако подвижки есть. Живу я уже не на улице Ленина, а — Широкой, дореволюционное название. Улица, правда, узкая, и денег на смену вывесок нет, потому на почте, транспорте бардак полный. Все бабули из троллейбуса вылезают (после объявления водителя): одна — на улице Широкой, другая — на улице Владимира Ильича. Ни одному покойнику за всю историю человечества так ужасно не пришлось, как вождю мирового пролетариата…

А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо!

Любим Вас с Таней навсегда и нежно. Картинка Ваша висит у Тани над койкой и ждет встречи со своим творцом.

Ваши заклятые друзья.

Виктор. Таня

31.03.94

Псков. 10 апреля 1994

Дорогой Виктор Викторович!

Спасибо за весточку, за ироническую твердость тона, за узнаваемую интонацию как в недобрые, но такие родные старые времена. Дал бы Бог Вам удержать эту интонацию, и, глядишь, разгонитесь и не уйдете из-за стола. Последнее-то плавание так и не написано, а из сегодняшней дали, из всех с той поры происшедших перемен все увидится так неожиданно, так по-новому, так не по-вашему, с такой переменой качества Вашей прозы, что я бы из одного любопытства сел бы и вспомнил тот последний рейс и попрощался бы в нем с морем, с прежними книгами, со всеми дорогими заблуждениями прежних лет, с иллюзиями и друзьями. Я сделал бы этот последний рейс основой самой дорогой книги, которая собрала бы и мемуары, и публицистику, и всю прозу гнева, и всю насмешку над собой и миром, и все слезы, и всю любовь. Может, этот последний поход потому и не писался так долго, чтобы теперь построить себе в кильватер всю череду минувших походов и лет. А я бы постарался сохранить рассудок, не спятить, не сдохнуть от стыда и тоски, чтобы только прочесть эту книгу и сочинить про нее свою лучшую, любящую и печальную рецензию и в ней тоже попрощаться с тем, что было русской литературой, русской морской репутацией, дружбой и верой, проститься с веком, от которого мы отхватили такой солидный ломоть.