Виктор Курнатовский

— Это замечательно! — воскликнул Курнатовский, покидая зал суда. — Даже среди верных слуг самодержавия теперь встречаются вольномыслящие. Это один из признаков разложения царизма, приближения революционной бури, которая сметет самодержавие…

Он оказался прав. Этой бури ждать оставалось уже недолго.

А Чаплин? Его выступление на суде было коротким и крайне сдержанным. Во всяком случае, в отличие от других свидетелей он старался соблюсти хотя бы видимость правдоподобия, но в то же время старался и обелить себя в глазах русского общества. После оглашения приговора вице-губернатор вышел из зала суда бледный, видимо глубоко потрясенный, никому не глядя в глаза. С каждым днем Чаплин становился все более мрачным и замкнутым. Вскоре врачи обнаружили, что у него вспыхнул застарелый туберкулез. Умирая, Чаплин сказал матери:

— Я единственный виновник романовской истории. На моей совести и смерть солдат и смерть Матлахова… Если ты хочешь и чем-нибудь можешь смягчить последствия совершенного мною зла и по-настоящему будешь чтить мою память, ты должна сделать все возможное, чтобы облегчить участь людей, пошедших на каторгу по этому процессу.

Губернатор Булатов, узнав о предсмертных словах Чаплина, в откровенной беседе с полицмейстером Березкиным заявил:

— Этот идиот мог получить орден Станислава, если бы в первый день бунта послал воинскую команду и сжег логово вместе с мятежниками. Похоже на то, что он стал им сочувствовать; тогда ему после смерти одна дорога — в ад…

24 августа (4 сентября по новому стилю) 1904 года жители Якутска провожали романовцев, которых отправляли на каторгу. В толпе провожавших было много рабочих местных лесопилок и винокуренного завода: русские и якуты. Пришли сюда и ссыльные и вольные. На берегу Лены, пока ждали посадки, пели революционные песни. Когда пароход отваливал от берега, раздались возгласы:

— Долой самодержавие!

— До встречи на баррикадах!

— Вечная память Матлахову!

— Вечная память героям, погибшим в якутской бойне восемьдесят девятого года!

Такие же проводы устроили им в семи верстах от Якутска — здесь останавливались, потому что баржу взял на буксир другой пароход. В пути на многих пристанях их встречали местные жители и ссыльные, передавали продукты, одежду, теплое белье…

За Усть-Кутом Лена обмелела настолько, что пароход не мог дальше идти, и всю партию пересадили в лодки. Их тянули лошади, которых гнали по берегу. От Якутска до каторжной тюрьмы предстояло сделать около трех тысяч верст. У селения Жиганово ссыльных свели на берег — дальше они должны были ехать на телегах. В последние дни Курнатовский с тревогой наблюдал за Бодневским. Того точно подменили. Пока плыли на барже, он был неестественно весел, часто прикладывался к бутылке с вином, добытым по пути. За Жигановом пытался бежать, но неудачно. После провалившегося побега Бодневский ни с кем не разговаривал, впал в мрачную апатию. Гордая душа этого человека, словно крылатая птица, не хотела примириться с клеткой, которую ей готовили тюремщики. В селе Хоготе, где партия расположилась на отдых, Владимир Петрович вышел из избы. Через несколько секунд раздался выстрел. Все бросились на улицу. Бодневский лежал, раскинув руки. Неподалеку в траве нашли браунинг, который он тайно хранил со времен Романовки.

Конвойные предложили ссыльным немедленно двигаться дальше. Курнатовский подошел к жандармскому офицеру и заявил, что пока Бодневского не похоронят, никто из ссыльных дальше не тронется. Офицер не спорил. Он приказал солдатам сколотить гроб.

Странно выглядели эти похороны. За гробом Бодневского шли пятьдесят четыре человека, окруженные конвойными. Солдаты сняли фуражки. Лица у них были мрачные, сосредоточенные. Поодаль шел офицер. Осужденные пели революционные песни. Кое-кто из солдат, осторожно поглядывая на офицера, тихонько подпевал. Вскоре на маленьком сельском кладбище между старообрядческими крестами вырос холмик, на котором лежал большой венок из веток сибирской ели, перевязанный красной лентой с надписью: «Здесь покоится революционер, который предпочел смерть жизни в неволе…»

Последним большим привалом перед Иркутском было селение Урик. Не доезжая Урика, конвой решил дать отдых лошадям. Воспользовавшись остановкой, к телеге, на которой сидел Курнатовский, подошла бундовка Ольга Виккер.

— Виктор Константинович, — сказала она тихо, — я, Бройдо и Наум Коган решили бежать. Если сумеем, то из Урика.

— Очень хорошо, — ответил Курнатовский. — Постараемся сделать все возможное, чтобы отвлечь внимание конвойных.