Виктор Розов. Свидетель века

И только духовность им пока что не удается разрушить. Правда, определенная категория людей внутри страны клюнула на золотой крючок, который заброшен. Ведь они забросили этот крючок, надеясь, что человек схватит его, как окунь, взаглот, и тогда можно будет вырвать его вместе с кишками. Но, к счастью, большинство не клюнуло в том смысле, в каком бы они хотели. Да, все хотят, чтобы были деньги, чтобы можно было что-то купить, все хотят иметь зарплату такую, сколько стоит жизнь. И тем не менее хищничества в нормальных людях я не наблюдаю. Определенная категория – да, клюнула на золотой крючок, заглотила, и с ними произошла метаморфоза: они изменились, стали чужими, вовсе не русскими людьми, а какими-то мутантами.

В области культуры клюнули сначала на разрешенность всего, что только можно и что законом Божьим и по самым человеческим законам допускать нельзя; все сейчас вывалили и на сцену, и в книги, и в газеты, и в журналы – всякую похабщину, грязь, погань. Но это тоже все сделано чужими руками. Русский человек довольно скромен и, я бы сказал, стыдлив. Вот эти качества и стараются вытравить: и стыдливость, и скромность, и целомудренность, чтобы остался только хищник, мелкий хищник – крупные хищники, они сами по себе – и чтобы расплодившегося хищника, кроме денег, ничего не интересовало. Вот и идет сейчас атака на духовность. И это особенно заметно в литературе и в театре. Как-то один из моих знакомых побывал в театре и говорит: «Это же невозможно смотреть, один мат со сцены». А ведь театр искони называли храмом искусства. Представляете, в храме священник в проповеди вдруг матюжком пустил, а? Мыслимо ли это дело!

Но должен сказать, опять-таки к чести русского человека и бывшего советского человека, что он, не боясь прослыть националистом, уже требует другого. И вот опять пошел Островский, и зритель с радостью идет на Островского; опять пошла русская классика, и мировая классика тоже, и на нее стал идти народ.

Или приведу такой пример (не сочтите за нескромность): Московский Художественный театр имени Горького на Тверском бульваре, которым руководит Татьяна Доронина, громадный, гигантский театр на 1200 мест, вдруг поставил мою первую пьесу «Ее друзья». Пьеса – не сильная, можно даже сказать, слабая, первая моя пьеса, которая шла на сцене 42 года назад. И вдруг поставили эту пьесу: о школьниках, которые помогают друг другу в драматических обстоятельствах. И произошло чудо. Зрителей – полный зал! Чего давно уже не было. Под потолок глянул – все 1300 мест заняты. И какая тишина – на одном дыхании все! Слезы у людей. Смеются, плачут, аплодируют. Я беспокоился: пришло много подростков лет 12–15, думал, шуметь будут, галдеть… А тут – тишина.

Подумал: ну первый спектакль, ладно, бывает. Через некоторое время опять пошел, и снова – полный зрительный зал. А это был уже чуть ли не двадцатый спектакль. И порадовало, что больше половины зрителей составляла молодежь.

Для меня это было особой радостью: видеть в зале ребят. Как они аплодировали, как жили вместе с моими героями, чистыми мальчишками и девчонками, какими мы были именно тогда, при Советской власти, потому что я писал практически о своей школе, в которой когда-то учился, событие это из жизни взял. Повторяю, что пьеса написана довольно примитивно, – это самокритично и самодостаточно. Но вот люди, зрители так восторженно отзываются на дружбу, на добро! А с каким воодушевлением играли молодые актеры! И вот запели они песню, нашу песню 40-х годов: «Летят перелетные птицы ушедшее лето искать…» Спели до конца – и буря аплодисментов в зрительном зале! Вот она, перекличка поколений!

Для меня это было самым главным, что удалось завоевать молодую аудиторию: пусть хоть на несколько часов, а что-то у них отложилось такое, что, может быть, останется надолго и что-то сформирует в них, потому что искусство театра сильно влияет на душу человека, очень сильно. И я рад. А режиссер, который поставил этот спектакль, прекрасный, к слову сказать, режиссер, просит: давайте еще какую-нибудь вашу старую пьесу поставим. Вспомнили пьесы: «В поисках радости», «В добрый час!», которых я не стыжусь.

Вот это и есть мое сопротивление американцам, той бездуховности, которую они нам навязывают. Разве не удивительно то, что произошло в театре? Почему вдруг в разгар такой неистовой буржуазной атаки, такого целенаправленного развращения народа по разным параметрам вдруг – любовь к чистому, к светлому, к прекрасному? Считаю, что я одержал большую победу…