Виктор Суворов: Главная книга о Второй Мировой

При анализе историко-международного значения пакта следовало бы отталкиваться от определения В.М. Молотовым пакта как «поворотного пункта в истории Европы, да и не только Европы» [418]. Определения однозначного, указывающего на далеко идущие намерения сторон пакта, вошедших в отношения, по оценке «других историков», стратегического партнерства. Но Г. Городецкому приходится, чтобы не подрывать свою историческую конструкцию, снова отмежевываться от «других историков». Поэтому слова В.М. Молотова (как и ряд красноречивых фактов советско-германского сотрудничества, включая совместный раздел Польши), пишет он, «не следует принимать за чистую монету» (с. 74). Почему не следует? Разве сталинское руководство, общее мнение которого отражено в молотовском определении, не ведало, что творило? Объяснение израильского историка замечательно просто: «эти эпизоды (как бы мелкие, незначительные события. — Д.Н.) отражают сложности, с которыми столкнулись русские после заключения пакта» (там же). «Другие историки», наоборот, на основании тех же фактов пришли к выводу, что советско-германским пактом, как до этого XVIII съездом ВКП (б), был запущен событийный ряд, зримо ускоривший драматическую развязку мировых противоречий.

Если оценка В.М. Молотовым значения советско-германского пакта лишена содержательности, как быть с его же заявлением о взаимных геополитических выгодах, которые получили стороны благодаря военно-политическому сотрудничеству? С его заявлением о том, что заключение пакта «устранило возможность трений в советско-германских отношениях при проведении советских мероприятий вдоль нашей западной границы и, вместе с тем, обеспечило Германии спокойную уверенность на Востоке»? [419]Это — о территориальном расширении Советского Союза за счет его малых восточноевропейских соседей и победах немецкой армии в Западной Европе.

В подготовленном в мае 1941 года в ЦК ВКП (б) документе «О текущих задачах пропаганды» в качестве одной из двух причин немецких успехов в войне против Франции и Англии — после фактора военного превосходства Германии — называлось то, что, готовясь к войне, она постаралась установить «дружественные отношения с СССР». Потерпевшая же поражение Франция, наоборот, проявила, как и Англия, «легкомысленное отношение к вопросу о роли и удельном весе Советского Союза» [420].

Не много ли официальных заявлений, которые «не следует принимать за чистую монету»? Разве начавшийся «сталинский натиск на Европу» [421], капитуляция Франции (по оценке английского историка Рейнольдса, повлиявшая на ситуацию во всем мире) [422], ликвидация независимости многих малых европейских государств — эти «действительные события» 1939–1940 годов не привели к крутым геополитическим сдвигам на континенте?

Г. Городецкий убеждает читателя не доверять не только тому, что говорил глава советского правительства В.М. Молотов, но и товарищу Сталину. Он пишет: « Было бы ошибкой принимать за чистую монету собственное объяснение Сталина, что, подписывая пакт, он знал, что ему придется воевать с Германией, и он стремился лишь к передышке» (с. 61. Курсив мой.). А несколькими строками выше говорится прямо противоположное — что пакт «отразил относительную слабость России и прекрасное понимание того, что рано или поздно России придется встретиться с Германией на поле боя» (там же. Курсив мой.).

Отказ Г. Городецким признать значимость обобщающих самооценок советской политики сталинским руководством, объявив их не заслуживающими того, чтобы принимать за «чистую монету» (этими двумя примерами дело не ограничивается — см. ниже), вынуждает коснуться и других его исследовательских приемов такого же свойства. Так, слова Сталина о том, что «действия Красной Армии — также дело мировой революции», объявляются им «неудачным заявлением» (с. 78).

Еще больше примеров, когда израильский историк отвергает важные положения на том основании, что, мол, это всего лишь словесная дань идеологии.

Странные умозаключения Г. Городецкого ставят читателя его книги перед дилеммой. Чему верить: нынешним представлениям автора о событиях того времени или тому, как воспринимали эти события мировые лидеры, в соответствии с которыми они строили свою политику? Читатель был бы избавлен от такого выбора, следуй автор «Мифа «Ледокола» своему призыву «постараться понять настроения людей того периода и не судить о них с позиций сегодняшнего дня». Действительно, как иначе подходить к историческим событиям?!