Виктор Васнецов

– Знаешь, Аполлинарий, вон уж мы с тобой какие… бородатые, а я нет-нет да и ущипну себя. Поверишь ли, все еще рябовским мальчиком себя чувствую. Дивлюсь! Втихомолку, конечно. Как же это мы из нашего-то чуть не кайского далека – в Москву, в художники, и уж поговаривают, что, мол, слава России…

– А ты вспомни, сколько труда положил на художество! Я когда про тебя, Виктор, думаю: мурашки бегут по спине. Это ведь все равно, что изо дня в день кувалдой по Кавказскому хребту. Без особой надежды, но изо дня в день.

– Эко ты расчувствовался. – Однако положил брату руку на плечо как-то очень ласково, такие руки лишь у любящих отцов бывают. – Знаешь, что мне сейчас подумалось. Какие бы мы с тобой дома ни построили, а такого, как в Рябове, – не повторить.

– Надо ли повторять-то?

– Может, и не надо… Только уж очень сладкая тоска по тому нашему дому…

– Детство, – сказала Александра Владимировна.

И они помолчали, глядя на суету московских улиц.

Еще не сняли леса во Владимирском соборе, а уж начали появляться в Киеве искусствоведы.

Стасову Васнецов и на этот раз не угодил. Вот что писал Владимир Васильевич Е. М. Бему: «В Киеве я долго и основательно изучал живопись Васнецова в Владимирском соборе. Я несколько часов сряду оставался в соборе совершенно один, ни с кем не говоря (потому что никого тут и не было), никем не тревожимый и никем не развлекаемый, и это продолжалось два дня сряду. Могу сказать, что никто в целой России не знает этих фресок лучше меня. Я, кажется, могу хоть сию секунду отдать отчет во всех этих композициях и не только вообще, но в мельчайших подробностях, мог бы сейчас хоть диспут держать с кем угодно, хоть с самим Праховым, хоть с самим Васнецовым. И результат всего тот, что я признаю у Васнецова талант, но не очень значительный, не очень-то далеко идущий и представляющий (по-моему) очень-очень много неудовлетворительного в самом главном: характерах, типах, выражении, во всем духовном и душевном мире. А этого не заменят никакие прелести орнаменталистики, никакие излишества исторически верного костюма. Сверх того, я совершенно согласен с Ге, что вся эта живопись (кроме орнаменталистики и костюма) какое-то смешение византийского с французским, а это мне ужасно враждебно и неприятно».

Еще хлестче сказано о Васнецове в письме Антокольскому: «Главное мое прегрешение против Васнецова, кажется, то, зачем и как я смею не признавать превосходными и чудесными всех его святых, пророков, апостолов, ангелов, херувимов и серафимов. А они мне противны, и гадки, и глупы!»

Леса во Владимирском соборе сняли в августе 1896 года. Нестеров записал в те дни: «19 августа была в соборе всенощная, о которой мы с Васнецовым мечтали на лесах. Это „праздник сердца“».

Освящение состоялось 20-го. Событие для живописцев радостное, но не без горечи. Отныне они в соборе – лишь прихожане. То, что многие годы было их душою, сердцем, мыслями – теперь общее достояние.

«Сам удивился неожиданно громадному художественному впечатлению, – писал Васнецов Елизавете Григорьевне. – Чувствуется, что годы труда и мучений недаром пропали».

Началось паломничество в Киевский собор.

Восторженно писал о васнецовских росписях историк Сергей Бартенев. Он приехал во Владимирский собор по дороге из Константинополя: «Я испытал здесь нечто такое, – писал он в „Русском обозрении“, – что заставило меня забыть красоты античного мира. Есть в мире Бог, ость святость! В саркофаге Александра (Македонского. – В. Б.) – мотивы жизни, мотивы мужества и силы, красота плотская, тут, в картинах Васнецова – духовный мир встает с неотразимой силой. Становится понятна история Духа… Я благословлял и благодарил этого чудного художника, который влил в мою душу целебный елей духа и веры».

Итак, одни выходили из собора, озаренные религиозным чувством, другие, и среди них киевское священство, с возмущением. Святой князь Владимир – скорее царь из сказки, чем из жития. А Ольга? А Евфросинья с Евдокией? Это же красавицы! И срам, срам! В «Крещении Руси» – голая баба! На голых баб, что ли, молиться?!

Действительно, фигура обнаженной есть. Повернута она спиною, и голого у нее – плечи.

6 октября приехал в Киев Павел Михайлович Третьяков. Смотрел долго и хорошо. Эскизы росписей он купил еще раньше. После этой продажи у Васнецова наконец-то появились деньги. Работа в соборе его отнюдь не обогатила, как думали его современники и как судачили, называя друг другу самые фантастические суммы. За десять лет тяжелейшей работы Строительный комитет Владимирского собора заплатил художнику сорок тысяч рублей, причем краски и позолоту он обязан был покупать на свои деньги. Да еще приходилось помощникам приплачивать…

После окончания Владимирского собора, сделавшись чуть ли не национальным героем, Виктор Михайлович понимал, что от него ждут великого и на прежнем его, на гражданском поприще. Тем более что грядет пятидесятилетие. Великая картина у него была – не обнародованные «Три богатыря». Но близилась еще одна замечательная дата – двадцатипятилетие Товарищества передвижников.