Виктор Вавич

— Сохрани, черт возьми, и помилуй! — шептал Виктор. И вздрогнул: резанул, как хлестнул, звонок в передней. — Фу ты! Кого это черт несет? — Виктор встрепенулся, отряс голову.

— Здесь, пожалуйте! — услышал Фроськин говорок и ухом поймал, что стукнула шашка о косяк.

— Кто? — хрипло гаркнул на всю квартиру Вавич.

— Герой, герой, чего орешь? — голосок теноровый, — что за черт? Виктор встал, и на щеке все еще кофейный пар гладил.

— Зазнался, не узнал, — и Сеньковский шел прямо в столовую, отдернул стул от стола и сел.

— Витя, Витя! — звала из спальни Груня. — А это, кто это такая? — Груня держала в руке портрет, что отобрал при обыске Виктор. — А? Хорошенькая какая, страсть хорошенькая! А? — И Груня, приоткрыв рот, глядела на Виктора.

— Самая язва, — ткнул ногтем Виктор в Танино лицо, — это… это в жандармское. Жидовка одна. Положи.

Сеньковский сидел уже боком к столу, дымил толстой папиросой. Очень толстой, каких не видел Виктор.

— Это что? — и Виктор ткнул пальцем в папиросу, пепел свалился на снежную скатерть. Виктор собирал дух, чтоб дунуть, сдуть пепел, а Сеньковский уж повернулся и размазал рукавом.

— Это все у нас — «Реноме», Грачек тоже эти самые. У тебя рюмка найдется? — Сеньковский вертел головой, осматривал стол. — В буфете? Я сам достану, сиди, сиди! — Сеньковский с шумом встал, открывал одну за другой дверцы буфета. — Вот! — Он выхватил графин. Буфет стоял с разинутым ртом. — Ничего, я в стакан, не вставай, — и Сеньковский налил полстакана водки. — Да! Ты знаешь, чего я пришел?

Виктор сонно хмурился в дверцы буфета и качал головой.

— А черт тебя знает.

— Дурак! Грачек тебя к нам зовет. Чтоб переходил в Соборный участок.

Виктор перевел трудные глаза на Сеньковского, щурил тяжелые веки.

— Сукин ты сын, да ты понимаешь, что я тебе говорю? — Сеньковский дернул Виктора за обшлаг. — Да не кури ты этой дряни, — Сеньковский вырвал у Вавича из пальцев «молочную» папиросу, швырнул на лаковый пол, растер подошвой. Он совал тяжелый серебряный портсигар с толстыми папиросами. — Идиот! — чуть не кричал Сеньковский, и глаза совсем раскрылись, и будто от них и громко на всю квартиру: — Тебе же, прохвосту, прямо в пазуху счастье катит, дубина. Сейчас, знаешь, время? Где ваш пристав, борода-то ваша? К чертям! — Сеньковский отмахнул ладонью в воздухе. — Помощник теперь приставом! — Сеньковский стукнул ладонью об стол, как доской хлопнул.

Сзади в открытых дверях стояла Груня. Она с внимательным испугом глядела на стол, на спину Сеньковского. Виктор досадливо мотнул вбок головой.

— Кто там? — оглянулся Сеньковский. Груни уже не было.

— Да жена это, — сказал Вавич.

— А! — пустил дым Сеньковский. — Ну, так дурак ты будешь, если будешь преть тут в Московском да жидовок с водкой за подол хватать. С бакалейщиков живешь? Да? Ну и олух.

— Надо подумать… — и Виктор кивнул бровями.

— Подумать! — передразнил Сеньковский. — Заважничал? Балда ты! Завтра, завтра, говорю тебе, еще четыре бомбы будут, и никто тебя к чертям не вспомнит. Ты чего смотришь? Чего я хлопочу, скажешь? — Сеньковский вдруг сощурил глаза на Виктора, замолчал. — Есть интересик! — сказал раздельно и, не отводя взгляда, допил стакан, нащупал на столе хлеб, отломил. Жевал и глядел на Виктора.

Виктор опустил глаза в скатерть и, выпятив губы, тянул из папиросы.

— Ну, идет? — через минуту сказал Сеньковский.

— А чего делать? — сказал Виктор, все глядя вниз.

— Что надо. Что все. Ты думаешь, на дожде вымок, так дело сделал? Выучим, брат.

Виктор попробовал взглянуть на Сеньковского, но обвел взглядом мимо. Буфет глядел открытым пузом, и серело прямо в глаза пятно на скатерти, ложечка с варенья упала и лежала затылком в красной лужице; толстый дым шел вверх от папиросы Сеньковского, резал лицо его пополам. Вавич молчал. Груня не шла.

— Ну, коли хочешь, так форси и дуй тут рожи всякие. — Сеньковский встал. — Да! А я б тебе еще кое-что сказал бы, штучку одну! Да! — и Сеньковский прищелкнул языком. — Так, значит, сказать, что, мол, малую цену дают и отказываешься? Так? Помощником полицмейстера, что ли?

— Да я не говорю вовсе, что цену, — и Виктор тоже встал, — и зачем цену! К чертям собачьим! Никакую цену, и я не говорю помощником.

— А что ты говоришь?

— Да мне ко всем чертям! Все равно! — Виктор уже кричал. — Я ни на что не напрашиваюсь! Да! И ни от чего не отказываюсь. Понял? Сам ты болван.

— А не отказываешься, так я так и скажу. Чего орать-то? Петух и в самом деле.

— Что? — гаркнул Виктор, и мутно стало в голове от крови. Он присунул лицо вплотную к Сеньковскому, а сжатый кулак дрожал на отлете.

И губами, одними тоненькими губами Сеньковский сказал:

— Она-то и сказала, чтоб ты приходил завтра в двенадцать ровно, — и все улыбался и чего-то кивал подбородком за спину Вавичу.

Виктор круто оглянулся. Груня стояла сзади, с белым лицом, и в самые глаза в раскрытые кинулся взглядом Виктор.

— Ну а я пошел, пошел, — и Виктор не слышал, как прошагал Сеньковский.

— Я кричу «Витя! Витя», ты не слышишь ничего. Что это ты его бить? Витенька? Что он тебе говорил это? — Груня держала Виктора за плечи.