Виланд

В сенцах, если закрыть двери — темным темно. Пахнет чуть-чуть извёсткой. И прогорклым постным маслом. Димка задевает коленкой ведро, оно звякает, Димка подаётся назад, толкая меня всем телом, и я тоже наступаю ногой на что-то непонятное — потом окажется, что это — примус.

Скорень нас ждал, и на плитке жарит картошку. С печёнкой и шкварками. Димке он тут же наливает в большую голубую кружку холодного молока, рассказывая:

— Постель вся новая, льняная, гномская. Кровать одну я выбросил, а вместо неё диван привёз, как просили. В погребе — картохи, морковка там, соленья-варенья, сам ещё всё не просматривал, чего там вам Глазуля понаставила... Сало, окорока, колбасы там — тоже наши; здешние, говорят, хуже. Молочко, хотите, местное можно брать, я тут с тёткой одной познакомился — ничего, тётка, добрая, понимает... Чего ещё? Ну, про дровишки я вам там ещё рассказывал... А мёд вот, наш, лесной, прямо жаром полденным дышит, как весь цвет и сок полянный, весь с солнцем перемешанный. Куда там здешним, с просоленных лугов...

Завтракали — как в сказке. Димка наклонился, прошептал с улыбкой:

— К этой картошке огурцов бы малосольных... Я давным-давно их не ел.

— Да я сделаю, если не забуду. Там дела... рассолом залить в банке, с укропом и чесноком — завтра будет готово.

— Так быстро?! — удивился Димка.

Огород при доме тоже был. Заросший, правда. И малинник. И сад. Всё это исследовать в самом скором времени...

— Ничего не будем сегодня делать? Только смотреть.

— Сегодня ничего и не получится, — согласился Димка. — У меня всегда такое странное состояние после дороги — будто устал, а уснуть нельзя. Будто от старого места ниточки оборвались, а к новому не приросли ещё...

Вещей у нас было с собой не много. И среди них — ничего ценного. Только Димкин Голубой Шар. Димка держал его в шкатулке, вымощенной гагачьим пухом — сомневаюсь, что Шарик было легко поцарапать или разбить, это, скорее, знак Димкиного отношения — к Шарику с берега Океана, из таких далёких пределов, что у меня и сейчас в душе будто ноет тонкая струна, когда я вспоминаю пронзительно прекрасное и чужое небо — как будто из совершённого и чистого фиолетового хрусталя... И неподвижную, не тронутую зыбью, водную гладь.

Как всегда, обживая новый дом, первым делом устраиваю небо в спальне — для Димки. Вешаю звёздочки, которые будут светиться в темноте. Из розовых, голубых и белых целлофановых лент, фольги и ниток делаю облака, и добавляю немного росы и серебристого тумана, и дождевых нитей из ёлочной мишуры. Две сосновые ветки над изголовьем кровати — и когда всё готово — взгляд из-под ресниц — сейчас всё это кажется чуточку смешным и примитивным, но после первых снов декорации оживут, поселится над облаками лёгкий ветерок, зашумят невидимые деревья-великаны, замерцают в тёмных углах крохотные светлячки...

Димки не было часа два. Он бродил по окрестностям Калинки, вернее, под окрестностями. Я заметил, что дверь дровяного сарайчика неплотно прикрыта, и посмотрел, что там, внутри. Труха, паутина, в одном углу уголь, в другом — ларь с остатками жмыха, у стены слева сложены дрова — Скорень, умница, обо всём позаботился. В сарае стоял ни с чем не сравнимый запах — смесь древесных — смолистых и прелой трухи, запаха дешёвого бурого брикетного угля, которым, наверно, топили прежние хозяева, и запах жмыха и мышиный дух, и ещё — еле уловимый — чего-то весеннего, дождевого и грозового, свежего. Я притворил за собою дверь и шагнул, пока глаза не привыкли к темноте, наугад. Димкина светлая тенниска будто мелькнула впереди, темнота распахнулась и снова захлопнулась за спиной. Я постоял, размышляя, нужен ли мне огонь и далеко ли стоит идти? Что-то хрустнуло и, тяжело толкнув крыльями воздух, мимо пронеслась сова.

Ух, ты!.. А под Калинкой-то не лес, не холмы — тут тоже какая-то деревня. Брошенная, древняя; сгнившие, развалившиеся избы — не избы, а почти одни остовы без крыш. Изгороди... а вдали — будто пятно света — луна или костёр, я не понял.

Я решил вернуться. Понял, что если не сделаю этого сейчас, прогулка растянется надолго.

Закрывал дверь сарая, и почудилось — что-то сквозняком или комком серой пыли проскользнуло мимо.

Громко айкнула тётка на улице, в калитку вбежал взлохмаченный чертёнок Йолла, уставился на меня, будто не узнавая, затем ухмыльнулся во весь свой широченный рот.

— Ну за каким ты лешим их пугаешь? Они потом про наш дом такое сочинят, что за мной попы с кадилами дюжинами будут бегать...

Йолла притворился, что ему стыдно.

— А Димка где?

— Осматривается...

Йолла вздохнул сокрушённо. Он, явно, пожалел, что не подоспел раньше, а то бы непременно увязался за ним.

— Ах, да, совсем позабыл! — воскликнул он, дёргая себя за ухо. — Рогас передал письмо.

Йолла надеялся меня обрадовать, но я-то ждал, что Рогас объявится сам.

— Он отправляется в плаванье, — сказал я, прочтя письмо — короткое и, как мне показалось, нарочито бодрое. — Ты знал?

— Я знал, что они переделывают корабль... Что за плаванье?

— По Океану.

— По?!

— Именно.

— Но зачем?! Это же так ужасно долго?!