Виленские коммунары

Спал как убитый, даже не чувствовал, как наползло на меня ночью неисчислимое множество блох из тулупа, которым дали укрыться, если озябну. К утру все мои руки, шея и лицо были в кругленьких красных пятнышках, словно они меня иголками кололи. Что значит — спал!

Позавтракал снова такой же картошкой с простоквашей и легко, хотя и с набитым брюхом, пошел дальше. Незаметно отмахал еще добрых десять километров. Вот и деревня Пузыришки…

И тут попал я в переплет… По деревне разъезжали казаки, оповещая жителей, чтобы немедленно собирались и уезжали. Плач, крики, стон… Жаль, не было у меня времени поглядеть и послушать…

Не успел я выйти в поле, как мне навстречу вылетели еще казаки, человек двадцать. Неслись вскачь. Один из них, рябой, вихрастый, пришпорил коня и повернул меня назад.

Я испугался, как бы он и меня не причислил к беженцам, но он гнал меня только до деревни, а там бросил. Я подумал-подумал и взял курс на деревню Пепелишки — тоже в той стороне, куда мне было нужно, чтобы попасть в лесничество, но западнее.

Пер вслепую… Вхожу в Пепелишки, размышляю: «Здесь пообедаю…» А тут вихрастые казаченьки уже не оповещают, а просто выгоняют людей из хат нагайками…

Я вошел в деревню с юга, где было еще так-сяк: по дворам стояли запряженные телеги, ревели бабы. А на северном конце, куда их гнали, чтобы потом свернуть на восток, уже тянулись подводы. На них навалено все, что успели прихватить: мешки с мукой, одежда, сундуки, кадки, узлы, хомуты, связанные куры.

На возу, на всем этом барахле, сидит и плачет, беспомощно озираясь по сторонам, старик или старуха с перепуганными детьми. Рядом идут, бегут, тянут на поводу коров, гонят овец, свиней, гусей.

Коровы упираются как на пожаре, когда их выгоняют из хлева, мычат, овцы жалобно блеют, свиньи хрюкают, разбегаются, бабы молятся, проклинают, стонут, голосят… Немного смешно, но и жалко до боли.

Мужики кричат, поминают бога, а кто помоложе — помянет бога и вдруг как хлестнет коня кнутовищем по морде, да так, что у того, бедного, глаза на лоб. Вздымется на дыбы — и плюх задом в телегу.

* * *

За деревней я увидел свежие, еще не глубокие окопы: кто-то рыл и бросил. И колючую проволоку: где уже натянута на колья, а где так и валяется мотками.

Смотрю — впереди меня выскакивают из придорожной канавы и бегут в лес солдаты-пехотинцы. Видно, саперы, которые рыли эти окопы. В небе зарокотало: аэроплаж..

Долго всматривался: где рокочет? Наконец — вот он, совсем близко, и весь как на ладони. Ближе, ближе, вот уже снижается…

Любопытно смотреть, а страшно — парит над самой головой. Все на нем видишь: прет в воздухе громадина — легко, плавно только трещит, как молотилка.

Я думал, что это наш, не разбирался тогда в крестах и кружочках на крыльях. А он отлетел от меня немного в сторону, и тут — будь ты проклят! — свист, рев, тр-р-рах! — сбросил бомбу. Где упала — фонтаном земля и клубами черный дым…

Хорошо, что далеко от крестьянского обоза, в поле, где никого не было. А где обоз — мне-то сзади, издали хорошо видно, — там паника: испуганные лошади, одуревший скот, обезумевшие люди…

Тут — шарахнулись, бегут, разбегаются, что мелкая птаха от коршуна; там — все смешались в кучу, не разобрать, что творится. Повезло же мне, что я не там!

Это было мое первое знакомство с войной с глазу на глаз. Любопытство было вполне удовлетворено. Через поле, через лесок я подался назад к Пузыришкам, а там взял логом — на Виленский тракт.

Наддал ходу — и как пошел, как пошел, уже к вечеру подходил к Вильно. И обедать никуда не заходил, забыл о еде. Взопрел, как мышь. В деревни заходил только попить воды.

А там — опять никто ничего не знает. Все тихо, спокойно. Кто в поле на работе, кто дома на току. Допытываются: что слышно о войне?

Когда рассказываю им о Пузыришках и Пепелишках, смотрят на меня с недоверием, думают — обманываю. Я же всех встречных по пути из Вильно спрашиваю:

— Немцев еще нет в городе?

Смеются:

В Нет! Нет! Отогнали!

— Откуда знаете?

— В Вильно от солдата слышали.

IV

НЕМЦЫ

Жил в погребе пацюк. Ах, жил!

Как сыр катался в масле.

Брюшко, на радость, отрастил…

Гёте

В эти же дни виленская польская интеллигенция полулегально организовала «милицию обыватэльску» — гражданскую, стало быть, милицию. Во главе ее были инженеры, адвокаты, врачи, те чиновники-поляки, которые в Россию не поехали.

Вооружались скрытно и кто чем мог — револьверами, старыми саблями, ножами-финками. Говорили, что немцы предоставят самоуправление, польскую милицию сохранят и вооружат ее по военному образцу.

Робейко, конечно, тут же вылез из подпечья; сбегал, записался. Сказала мне об этом Юзя. Она пришла ко мне в первый раз после свадьбы и, думаю, тайком от своего новоиспеченного молодого супруга.

Причина прихода:

— Тем, кто запишется в польскую милицию, потом будет хорошо, Матейка. Ты бы не хотел записаться?

— Где уж нам уж выйти замуж… — пошутил я.

А она, не то с гордостью, не то стыдясь чего-то, торопливо добавила шепотом:

— Через Ромуся можно устроить…