Виленские коммунары

Бундовцы-рабочие наступают на своих лидеров. Во всех других партиях, кроме коммунистов, тоже горячие споры между лидерами и рабочими-массовиками. Шумно в зале, шумно на хорах, шумно в коридоре. Схожу вниз и вижу на широкой лестнице — товарищ Шешкас яростно спорит с моим отцом. Спорят так, что вот-вот полезут в драку. И незаметно пробираются к выходу.

Я за ними.

На улице демонстрация прошла. Депутаты Совета, которых специально выбрали во время заседания, уже выступили с балкона. Приветственные крики и музыка оркестров смолкли. Но у входа в зал и по всей Остробрамской еще полно рабочих. Никто не хочет уходить. Заседание в зале как бы переносится на улицу.

Шешкас наседает. Отец упрямо отбивается. Рабочие, чтобы помочь Шешкасу, набрасываются на отца:

— Какой же ты депутат? Кто тебя выбирал, такого?

Про себя думаю: хоть бы его не избили. Рассорятся — бог с ними. Но бить не дам. И жду, пока они не повернут обратно.

Сверху бесшумно сыплется то невидимый, то сверкающий в свете электричества, мягкий, пушистый снежок.

Перерыв кончается. Пора идти в зал.

После перерыва Бунд заявляет: он согласен голосовать за провозглашение Совета властью! Быстро проходит голосование. К коммунистам и бундовцам присоединяются отдельные голоса из других фракций. Подавляющее большинство! Совет провозглашает себя властью! На минуту все затихает, замирает… Весь зал встает, и весь — многоголосо, торжественно, и радостно, и драматично — сливается в огромном хоре:

— Вставай, проклятьем заклейменный!..

XI

АРЕСТ

Das isl cine alte Geschichte…

Это старая история… Немецкая поговорка

На следующий день, 16 декабря, в понедельник, по распоряжению Совета в городе была проведена всеобщая забастовка-манифестация. Рабочие прекратили работу и вышли на улицу, чтобы показать: Совет — реальная власть в городе и все они выполняют его волю.

Никогда еще старый Вильно не видел такой многолюдной манифестации. Пятнадцать тысяч участников. Это было что-то грандиозное! По улицам шли и шли колонны за колоннами, город зардел от флагов. Наконец-то он почувствовал силу и организованность пролетариата. Немецкие солдаты и даже офицеры по-военному отдавали честь знаменам демонстрантов. Испещренным революционными лозунгами, чаще всего — «Вся власть Советам! и «Да здравствует социалистическая революция!».

Кроме знамен, манифестанты несли плакаты с различными требованиями: «Требуем 8-часового рабочего дня!», «Требуем рабочего контроля!». У путейцев было написано: «Железнодорожное имущество останется на месте!», «Угнать паровозы и вагоны не дадим!».

Демонстрация прошла в образцовом порядке. Ни немцы, ни поляки не решились чинить каких-либо препятствий.

И общее настроение в городе склонялось в этот день к тому, что немцы, конечно, скоро уйдут, а это выросла новая сила, которая и берет власть в свои руки.

Никто даже не вспомнил ни о тарибе, ни о какой-то там белорусской раде. А польская буржуазия словно стушевалась, вылиняла перед могуществом рабочей силы; военных же поляков как ветром сдуло.

Общая уверенность окрепла, когда в разгар демонстрации по всему городу был расклеен и распространен среди рабочих Манифест Временного Революционного Рабоче-Крестьянского Правительства Литовской Социалистической Советской Республики.

Правда, еще никто не знал толком, что произошло, многие спрашивали друг друга:

— Читал? Провозглашена республика!

— Выходит, Вильна — столица?

— А правительство уже приехало?

Благоприятствовала и погода, как вчера. Снегу намело мало, но уже подморозило; небо весь день было чистое, ясное.

* * *

Домой я вернулся в радостном, приподнятом настроении. У меня было такое чувство, что ну вот все кончилось, все несчастья и все трудное осталось в прошлом, отошло, отодвинулось, улеглось и начинается новая, светлая жизнь, легкая сердцу и желанная душе…

Но когда я открыл дверь и переступил порог своей квартиры, оно, это прошлое, бросилось мне в глаза, словно омерзительный призрак…

Польский легионер в мундире с витыми погонал и белыми нашивками восседал у стола на табурете, расставив ноги в шпорах и небрежно откинув на бок длинную, в блестящих железных ножнах саблю.

Надменно повернул ко мне круглую, прилизанную головку с черномазым лицом и бачками… он, Ромусь Робейко! Тьфу! Выбрал время приехать и прийти!..

Поздоровались холодно, а вышло смешно. Он, как ошпаренный, сорвался с табурета, щелкнул каблуками, звякнул шпорами… И «руки по швам»: гонор, должно быть, не позволил ему первому подать руку, а может, от неожиданности. И не то на краковский, не то на варшавский манер сюсюкая в нос:

— Муе сяноване…

А я-то уже был готов сцепиться с ним, даже сердце заухало… Ну, раз так, спокойно повторил, усмехнувшись против воли и почему-то подражая ему:

— Муе сяноване…

И чуть было не стукнулись носами, одновременно подавшись туловищем вперед.

После я уже безразлично подал ему руку и так же безразлично сказал еще раз, холодно, но своим естественным произношением:

— Мое почтение…