Виленские коммунары

Кроме знамен, манифестанты несли плакаты с различными требованиями: «Требуем 8-часового рабочего дня!», «Требуем рабочего контроля!». У путейцев было написано: «Железнодорожное имущество останется на месте!», «Угнать паровозы и вагоны не дадим!».

Демонстрация прошла в образцовом порядке. Ни немцы, ни поляки не решились чинить каких-либо препятствий.

И общее настроение в городе склонялось в этот день к тому, что немцы, конечно, скоро уйдут, а это выросла новая сила, которая и берет власть в свои руки.

Никто даже не вспомнил ни о тарибе, ни о какой-то там белорусской раде. А польская буржуазия словно стушевалась, вылиняла перед могуществом рабочей силы; военных же поляков как ветром сдуло.

Общая уверенность окрепла, когда в разгар демонстрации по всему городу был расклеен и распространен среди рабочих Манифест Временного Революционного Рабоче-Крестьянского Правительства Литовской Социалистической Советской Республики.

Правда, еще никто не знал толком, что произошло, многие спрашивали друг друга:

— Читал? Провозглашена республика!

— Выходит, Вильна — столица?

— А правительство уже приехало?

Благоприятствовала и погода, как вчера. Снегу намело мало, но уже подморозило; небо весь день было чистое, ясное.

* * *

Домой я вернулся в радостном, приподнятом настроении. У меня было такое чувство, что ну вот все кончилось, все несчастья и все трудное осталось в прошлом, отошло, отодвинулось, улеглось и начинается новая, светлая жизнь, легкая сердцу и желанная душе…

Но когда я открыл дверь и переступил порог своей квартиры, оно, это прошлое, бросилось мне в глаза, словно омерзительный призрак…

Польский легионер в мундире с витыми погонал и белыми нашивками восседал у стола на табурете, расставив ноги в шпорах и небрежно откинув на бок длинную, в блестящих железных ножнах саблю.

Надменно повернул ко мне круглую, прилизанную головку с черномазым лицом и бачками… он, Ромусь Робейко! Тьфу! Выбрал время приехать и прийти!..

Поздоровались холодно, а вышло смешно. Он, как ошпаренный, сорвался с табурета, щелкнул каблуками, звякнул шпорами… И «руки по швам»: гонор, должно быть, не позволил ему первому подать руку, а может, от неожиданности. И не то на краковский, не то на варшавский манер сюсюкая в нос:

— Муе сяноване…

А я-то уже был готов сцепиться с ним, даже сердце заухало… Ну, раз так, спокойно повторил, усмехнувшись против воли и почему-то подражая ему:

— Муе сяноване…

И чуть было не стукнулись носами, одновременно подавшись туловищем вперед.

После я уже безразлично подал ему руку и так же безразлично сказал еще раз, холодно, но своим естественным произношением:

— Мое почтение…

Юзя опомнилась, забегала, ровно испуганная курочка вокруг петухов.

А отцы наши сидели на своих кроватях, молчали и поглядывали. Войдя, я даже не заметил, что они дома.

* * *

На мое счастье, в ближайшие дни у меня не было времени ни поговорить с Юзей, ни обменяться мнениями с Робейко.

На другой же_; день, вечером (то есть 17 декабря, за неделю до рождества), когда я вернулся с вокзала, пришли немцы и арестовали меня. Никакого обыска в квартире не делали. Просто пришли два немца-жандарма, предъявили ордер от комендатуры и велели одеваться. Отвели в тюрьму на Лукишки.

Я не знал, да и сейчас не знаю, что послужило поводом к моему аресту. Думал, участие в осуществлении контроля на вокзале (я ведь вступил в Советскую милицию) или навет кого-либо из моих добрячков-соседей. Заподозрить Робейко, будто он мог донести, мне и в голову не пришло.

Немцы в тот день вообще арестовывали пачками, особенно рабочих и служащих Виленского железнодорожного узла.

Несколькими днями раньше началась немецкая эвакуация. Немцы вывозили из города не только свое военное имущество, но и гражданское, городское. Потихоньку, без шума, стали угонять в Германию паровозы и вагоны, принадлежащие нашим железным дорогам.

«Рабочая милиция» была организована на Вороньей давно, но малочисленная. Теперь она выросла в милицию Совета (по сути дела, это была Красная гвардия), и Совет отдал ей распоряжение установить на вокзале рабочий контроль. Первое время мы проводили лишь общие проверки и вылавливали спекулянтов. Но потом как-то само собой получилось, что стали контролировать и немецкие воинские составы. Немцам, понятно, это страшно не понравилось.

В эти дни под видом немецких воинских обозов вывозили свое добро из поместий в город помещики, а из Вильно в Варшаву и другие польские города, подальше от наступающей Красной Армии, вывозила свое добро, унося ноги, польская и еврейская буржуазия.

Улицы были забиты фурманками. Ни пройти, ни проехать… Рабочие удивлялись: «Неужто все это немецкое?» — и кое-где стали задерживать их, осматривать.

Было также несколько случаев, когда толпа растаскивала мебель из квартир, брошенных выехавшей буржуазией.

И вот под предлогом борьбы с бандитизмом и самовластием немцы произвели массовые аресты.