Виленские коммунары

В день ареста я стоял на посту у штабеля дров на вокзале. Немцы распродавали дрова, пока Советская милиция не вмешалась и не запретила продажу. Вот я и думал, что меня арестовали в связи с этим. Никого к штабелю я не подпускал и, пока дежурил, изорвал уйму немецких квитанций, с которыми лезли по дрова спекулянты.

XII ТЮРЕМНАЯ АЗБУКА

Павялі нас аж на гору

Па якомусь калідору…
Дзверы! Дзверы! У дзвярах дзюрка…

Матей Бурачок

Впервые я очутился в тюрьме.

Привели меня на Лукишки, и первым, кого я увидел в канцелярии, был рыжий Рудольф. Оказывается, он уже служил здесь. Когда анкета была заполнена и меня заприходовали во все реестры, Рудольф отвел меня в отдельную пустую комнату и велел раздеваться догола.

— Зачем? — удивился я. — Мыться здесь холодно, воды нет.

— Сейчас я тебя вымою! — пригрозил он, довольный своей шуткой, и добавил более покладисто: — Порядок такой.

Я разделся. Рудольф принялся тщательно осматривать мою одежду, прощупывать все швы.

— Дома обыска не делали, а ты тут копаешься, — не утерпел я.

— Вот-вот, тем более должен прощупать все твои косточки, — преспокойно ответил Рудольф. — Порядок такой, и ты не отбрыкивайся. Не ты тут первый, не ты последний, своих порядков не вводи.

Поразбросал мои брюки и сорочки и тут же велел одеваться. Мое белье и одежда — все было в дырах, сам худой, что скелет, а он, стерва, отошел в сторону, закурил трубочку и смотрит, как я одеваюсь, посмеивается. Наконец процедил сквозь зубы:

— Э-эх ты, пролетарий!

Я послал его к черту. Он не обиделся. Но карандаш и записную книжку отобрал.

И повел меня по железной лестнице на второй или на третий этаж к «цэли» (камере) номер сорок, где сдал с рук в руки надзирателю.

Надзирателем был старый, седоусый тюремный служака, виленский поляк. Служил он тут при русских, служил и теперь. Его отвислое брюхо в тюремном мундире было перетянуто ремнем. На ремне висел на одном боку револьвер, большой, вроде карабина, на другом бренчали ключи.

Когда я попытался спросить его о чем-то, он хрипло гаркнул:

— Не разговаривать!

Оскалил гнилые зубы под прокуренными желто-серыми усами и с силой лязгнул дверью.

Дверь запиралась сама. Но на ночь он навешивал еще и огромный, тяжелый замок.

Одиночка была тесная, довольно чистая, только воздух в ней мне не понравился: несло от параши.

Не зная, чем бы заняться, и придя, — непонятно, по какой причине, — в веселое настроение, я запел «Интернационал». Надзиратель, гад, должно быть, стоял за дверью и только этого ждал…

Громко лязгнув окошком, открыл его и заорал разъяренный:

— Порядка не знаешь? В карцер захотел?

— А что? — удивился я.

— Не на свадьбу пришел — распелся!

И снова яростно лязгнул окошком в железной двери.

* * *

Просидел я всего пять дней, до полудня 22 декабря. Однако успел путем исследования постичь, что если прижаться ртом к дырочке в стене, к которой прикреплялась на ночь койка, и внятно говорить, то у соседа будет слышно. Когда он говорит оттуда, мне нужно прижиматься ухом. А стена толстая, в два или два с половиной кирпича. Дырочка же неглубокая, пять или семь сантиметров, не больше.

Случится кому тоже сидеть на Лукишках, пусть примет это в расчет.

Только разговаривать нужно тихонько, чтобы надзиратель не услышал.

Рядом со мной сидел какой-то немец-коммунист. Он говорил только по-немецки, поэтому разговориться с ним мы не смогли. А кто сидел с другой стороны — не знаю, он не додумался до того, чтобы беседовать через дырочку, и лишь отстукивался кулаками. Тюремной азбуки он не знал.

Но и я тогда понятия о ней не имел — из-за своей нерадивости.

А знать ее в наше время обязан каждый, как и прочую грамоту. Тем более что дело очень простое, Азбука, которую я перенял, после своей первой отсидки, от своего отца, такая: весь русский алфавит разбивается на шесть строчек, по пять букв в строчке:

Сначала выстукивается цифра строчки, потом цифра буквы в строке. Между цифрами нужно делать небольшую паузу. Чтобы выстучать, скажем, «Матей Мышка» по этой азбуке, нужно стучать так:

Не знаю, кто ее выдумал. Но следовало бы поставить ему памятник, этому великому человеку, научившему людей разговаривать через глухие каменные стены.

В свое время, попав в тюрьму в другой раз, имел я от этой азбуки больше радости, чем от радио, когда впервые его услышал…

А в ту пору выстукивать я не умел, поэтому наша беседа с соседом-немцем что-то не клеилась. И обуяла меня тоска. Спал и днем и ночью, — на мое счастье, койку к стене на день не прикрепляли. Но когда отоспался и снова спать, особенно при электрическом свете, который не выключался всю ночь, уже не хотелось, мне стало еще тоскливей. А кормили из рук вон плохо: на обед давали мисочку помоев вместо супа, утром и вечером — ту же мисочку морковного кофе, такой невкусной бурды, что хуже этих помоев. И на весь день — крохотный кусочек кирпича из картофельной шелухи и льняных жмыхов взамен хлеба или «бабки». И больше ничего.