Виленские коммунары

Я думал — достаточно! Даже заметил:

— Всю бы жизнь вот так каждому хорошему человеку, — и стал поглаживать живот.

А она:

— Возьмем еще по стакану чаю.

Дело было не в чае, а в том, что к чаю можно было купить по конфетке. Иду к буфету, а там ко мне тихонечко придвинулся один наш хорист, мордастый Подлевский.

— Дзень добры, товажиш Мышко! 3 новым рокем! — и передает, что на улице меня ждет Болесь Будзилович.

Подождет! Пьем чай, я не спешу, а Юзя прямо обжигается.

— Ну как так можно?.. Ведь пан Болесь ждет!

Когда мы вышли из клуба и свернули на Юрьевский проспект, откуда-то вынырнули, догнав нас, Болесь с Подлевским. Болесь поздоровался со мной, как всегда, подчеркнуто радостно, будто я ему друг-товарищ. А перед Юзей смешался. Подлевский представил:

— Жена товажиша Мышки…

Я подумал: «Откуда он, сволочь, знает, кто она мне, жена или не жена?» А Болесь изогнулся, кавалер кавалером, взял Юзину ручку, как дорогую святыню, плавно описал головой полукруг и чмокнул с благоговением, будто ксендз икону.

Юзя ручку выставила и чуть не присела от счастья, покраснела, разлилась маслом… Вслед за Болесем приложился к ручке и Подлевский. Обыкновенный электромонтер, а смотри ты, как лезет в интеллигентики.

Пошли вместе, заговорили о погоде. Потом, хотя Юзю больше тянуло к Болесю, с ней пошел Подлевский, а мною овладел Болесь. И сразу же завел свою болтовню…

Новый год он встречал дома, с мамой и своими, и никуда не ходил. Пили, ели, веселились. Адель так виртуозно играла!.. Ее игра звучала для него как гимн наших дней. Вообще музыка всегда страшно возбуждает его. Хочется жить, плакать…

В том, что она играла, было много грустного, но и решительного, прекрасного стремления к жизни, к борьбе. И ему захотелось вырваться, вырваться из этих будней на простор, в огромный неведомыймир… Адель играла и нежно смотрела на него…

А его мысли были далеко-далеко от нее… Он рисовал в своем воображении картину… Когда легионеры начнут разгонять Воронью, он будет там… Он будет защитником великой идеи, великого дела…

И когда он падет там жертвой, она, узнав о непоправимом, выйдет, безмолвная, из своей комнаты, трагически отбросит крышку рояля, сядет, маленькая, величественная, за инструмент и будет играть торжественные гимны Бетховена…

В этом будет синтез жизни и смерти… Жаль лишь бедную маму. Жаль и Стасю…

— Да! Между прочим, — перебил он самого себя, вспомнив Стасю, — сестренка неравнодушна к тебе… Ведь это она надоумила меня, сам бы я, пожалуй, и не догадался… Ну, записку тебе написать, — пояснил он, заметив на моем лице недоумение, — чтобы ты не ходил эти дни на Воронью…

— В записке ничего этого нет. Мне Юзя на словах передавала, — сухо ответил я. — Ну ладно, Болесь, какое у тебя важное дело, ради которого ты хотел меня видеть?

— Неужели ты не понял, Матей? Не прикидывайся… конечно, ничего я наверняка не знаю. Ведь это такая тайна! Но Адель рассказывала, что слышала от брата… или нет, скорее всего — от поручика Хвастуновского… И вообще все в городе только и говорят, что мы накануне чего-то…

— Ну и что?

— Мы ведь еще молоды, Матей… Когда я слушал вчера игру, мне так захотелось жить! Послушай, Матей, почему бы тебе как-нибудь не зайти к нам?

И снова понес и понес…

«Эге, да ты вовсе не такой простачок, каким представлялся мне раньше!» — подумал я тогда про Болеся.

И стало противно идти рядом с ним, слушать его. А к Подлевскому захотелось подойти сзади и двинуть кулаком по загривку, чтобы отлетел на три шага.

Когда они наконец оставили нас с Юзей и мы подходили к дому, я не удержался и спросил, что ей говорил Подлевский.

— А тебе любопытно? О чем может говорить с дамой такой галантный мужчина? Рассыпался в комплиментах…

— А о политике ничего не говорил?

— Ну-у… о политике! Ах, нет, говорил… Рассказывал, что мы накануне чего-то…

— С-сволочь! — вырвалось у меня

— Кто? — не поняла Юзя

— Кто… Твой галантный кавалер!

— Очень симпатичный парень! — взяла Юзя под защиту Подлевского. — Один раз прошелся со мной — и уже сволочь. — И надулась.

Я видел, что она охотно спорила бы еще на такую приятную для нее тему. Поэтому смолчал. Подумал лишь: «Юзя, Юзя! Связал же меня с тобой черт веревочкой!..»

* * *

Дома я застал нежданного гостя: из Брудянишек приехал Арон и по пути зашел ко мне. Как всегда, веселый, здоровый. Топает огромными подкованными сапожищами, будто лошадь, ворочается, как медведь. Говорит громко, словно в поле. Я очень ему обрадовался и вскоре забыл о всех своих огорчениях.

Арон рассказал, что немцы от них уходят и он приехали на Воронью просить инструкций: объявлять себя властью и брать все в свои руки или ждать прихода Красной Армии. Красная Армия, по его словам, была уже недалеко, где-то на пути из Минска в Вильно — на станции Кена.

Арон пробыл недолго, попрощался и ушел с тем, что вечером мы еще раз встретимся на Вороньей и поговорим. Я прилег отдохнуть. После сытного обеда клонило ко сну… Заснул я крепко и сладко…

III СОВЕЩАНИЕ