Виленские коммунары

Около шести или семи часов вечера, когда я еще спал, шли на Воронью сапожник Лахинский и сапожник Плахинский. Встретились где-то на улице, пошли вместе и понемножку разговорились. О чем они говорили тогда, в эти последние для них минуты, — как угадаешь?

Дядя мой, Плахинский, сутулый, унылый человек с буро-седыми обвислыми усами, наверное, рассказывал Лахинскому, который был значительно моложе и здоровее его, как одно время он хотел сменить вывеску своей мастерской на Погулянке: уж очень фамилии у них похожи. И, наверное хитря, добавлял уже без особой охоты, что все это, как он теперь понимает, пустое дело, так как все пошло прахом…

Лахинского я знал мало. Но он был несравненно ближе к Вороньей, чем дядя, и, наверное, в душе смеялся над его рассуждениями.

А дядя, наверное, уверял его: «Но ведь должна же быть надежда, товарищ Лахинский. Бог даст, все утихомирится, отстоится и снова будет по-прежнему…»

«Надежда — мать глупцов, говорили в старину, пан Плахинский!» — наверное, заметил ему товарищ Лахинский, усмехнувшись.

Так, беседуя, они и пришли в клуб.

* * *

В то же время, — хотя, может быть, немного раньше, может, чуть попозже, — другими улицами и другими путями шли на Воронью член президиума и ответственный секретарь Горсовета — коммунист Юлиус Шимилевич, высокий, тонкий, в своем рыжем демисезонном пальтеце и черной широкополой всесезонной шляпе, и рядовой член Горсовета, зато бундовский лидер, известный бундовец Вайнштейн, который выглядел значительно полнее Шимилевича, был крупнее его и одет куда теплей.

Шли и беседовали…

О чем они тогда, в такие важные в их жизни минуты, — для одного — последние, для другого… для другого, должно быть, поворотные, — о чем они могли тогда беседовать, разве угадаешь?

Шимилевич, наверное, шутил, подсмеивался над своим другом-товарищем Вайнштейном, убеждал его бросить контрреволюционный Бунд и перейти в компартию.

А Вайнштейн, возможно, тем же шутливо-веселым тоном, но, возможно, и другим, более характерным для него, отбивался от метких уколов и отвечал, должно быть, что еще «успеет с козами на торг…».

Так, за беседой, они и пришли в клуб.

Туркевичу в этот день было скучно сидеть дома одному. Как-никак — праздник, Новый год. Семья в деревне. Что ему киснуть в одиночестве?

Сходил на Воронью, пообедал. Придя домой, лег отдохнуть. Думал поспать, но сон не приходил: выспался — со вчерашнего вечера спал чуть ли не до обеда.

Поэтому, чтобы не сидеть в одиночестве целый вечер, он решил навестить своего приятеля, столяра Дручка, с которым давно не виделся. Пошел на Снипишки.

Приходит на Снипишки, а Дручок вешает замок на дверь. И беленький сверток в руках держит. Спешит, видите ли, в поликлинику литовскую, к жене. Отвел утром рожать, так, может быть, пока то да се, разрешилась.

До центра Туркевич пошел с ним. По пути разговорились… Дручок горестно считал на пальцах своих детей — мальчиков, девочек, умерших за годы немецкой оккупация от различных эпидемий. Сверток он держал в одной руке, а на другой, свободной, загибал палец за пальцем и вспоминал, отчего и как умерли дети… Трудно, говорил, растить их в такие времена, а жена опять вот не удержалась. И выбрала же время рожать: праздники, продукты вздорожали, «безвластие», неспокойно в городе.

Туркевич заметил ему: нельзя во всем винить только жену, половину вины Дручок должен взять на себя. Это во-первых. А во-вторых, пусть утешает себя тем, что если уж родится, то непременно большевик!

Дручок ответил: все это больше по женской линии — чтобы дети не рождались. Теперь эти фокусы не секрет, научились люди… В конце концов могла бы перенять от своих подружек. Не ему, мужчине, заниматься такими делами…

— Ну, а большевик пусть родится, ничегошеньки против этого не имею. Пусть приходит на свет здоровенький, — согласился Дручок и ускорил шаг. — Может, он там уже и пришел…

Распростились на углу Виленской и Юрьевского. Дручок зашагал дальше по Виленской, к клинике. Дядя Язэп остановился, сам не зная, куда бы податься. Вдруг вспомнил, что недалеко отсюда, на Юрьевском, есть кино, и не очень дорогое. Пришел — открыто. Взял билет и успел как раз к началу. В зале, несмотря на праздник, почти никого нет. И, хотя его место было в третьем ряду, сперва он сел во второй, потом перебрался в первый.

Это было тоже около семи часов вечера.

* * *

Лахинский и Плахинский пришли в столовку рано. Каша на ужин еще не сварилась — засыпали недавно, поэтому нужно было ждать. Сели играть в шашки.

Шимилевич с Вайнштейном пришли, когда в двадцатой комнате шло совещание. Шимилевич сразу же направился туда. А Вайнштейна позвали из читальни. Сперва послали за ним Раковского, сторожа клуба, потом, вдогонку, самого Тараса, клубного коменданта, подтвердить, чтобы Вайнштейн немедленно шел: совещание очень важное.

Собрались члены Виленского комитета компартии, члены президиума Горсовета, рядовые коммунисты, рабочие.