Вилья на час

Аббатство из серого камня с яркой черепичной крышей встретило нас тишиной. Мы прошагали по галерее вокруг садика, где я держалась за руку Пабло и за колонны, пока не остановились подле заветной решетки. Серый низкий саркофаг с медным краником, прилепленным сбоку, напоминал сундук на ножках. Над ним в стене был выбит крест, и Пабло при мне перекрестился и что-то там даже прошептал. Я же стояла с гордо оттянутыми лопатками, чувствуя спиной каждую новую ссадину.

— Пойдем в церковь, — позвал неожиданно Пабло.

И я краем глаза заметила позади нас в садике еще какую-то пару. Увы, даже в такой поздний час мы оказались здесь не одни. Будем ждать. Внутри церкви было прохладно и сумрачно, как и подобает быть старым каменным романским церквям, где единственным украшением служат сверкающий трубами орган и яркие фигуры святых в нишах. Какие-то статуэтки, особенно женские, по исполнению затыкали за пояса восковые фигуры из знаменитых музеев. Особенно глаза. Я больше минуты стояла подле каждого из святых, не в силах отвести глаз от проникновенных лиц. Даже ангелы, парящие в нишах, казались настолько живыми, что я начала слышать шелест их крыльев.

— Вики, присядь.

Пабло силой усадил меня на скамью и сел рядом. Я смотрела вперед, на алтарь, на зеленую скатерть и ковровую дорожку, и понимала, что у меня начинает двоиться в глазах. Или это был эффект настенных светильников, выполненных в виде факелов? Нет, это была моя слабость…

— Мне нужно срочно на воздух! — вскочила я на ноги, но тут же ухватилась за спинку скамейки, а Пабло — за меня, а потом подхватил на руки и вынес во двор.

Я опустила голову ему на плечо и постаралась дышать глубже, глубже и еще глубже. Вдруг Пабло дернулся, и я вместе с ним, и он почти уронил меня на каменные плиты. Церковь наполнили звуки органа.

— Только не концерт! — ахнул он в голос. — Только не концерт!

Сумка осталась лежать на скамейке. Нам все равно следовало вернуться в церковь. Мы заглянули в двери: пусто. Как странно. Ни одного слушателя и никого из обслуги. Пабло крепко держал меня за руку, и я уверенно шла рядом, шаг в шаг. Но лишь мы переступили порог церкви, как музыка смолкла, и тишина показалась наполненной шелестом тысячи крыльев — ангелов или бабочек. Тут трубы органа вновь загудели, и ввысь устремились звуки, которые нельзя было ни с чем спутать: это звучал марш Мендельсона. Мы стояли как зачарованные, пока вдруг музыка не стихла так же неожиданно, как и началась.

— Ну что же вы встали? — голос Альберта эхом отскочил от стен. — Я ведь играю в последний раз и я играю для вас двоих.

С моей спины свалился камень и рассыпался у ног, поэтому следующий шаг я сделала прямо по острым осколкам, которые пронзили мне сердце жуткой болью. Я вскрикнула и почти повисла на дрожащей в такт возобновившегося марша руке Пабло. Наши шаги утонули в величественных звуках органа, глаза заволокли слезы, и я не знала, подглядывают за нами из ниш святые или же мы остались один на один с вечной музыкой.

Мы дошли до самого центра церкви, так и не перестав дрожать, и тут снова воцарилась тишина, оборвав марш на середине. И эта тишина разорвалась в наших ушах пистолетным выстрелом. Мы оба сорвались с места, точно сдавали стометровку. Пабло не выпустил моей руки, и я не отстала от него ни на шаг. Лишь на лесенке схватилась рукой за стену и чуть ли не рухнула на колени перед органом и органистом. Пабло удержал меня и сейчас поднял мои пальцы, которые сжимал со звериной яростью, к своему бешено стучащему сердцу, а я впечаталась щекой в татуировку на его правом предплечье.

Альберт не поднялся нам навстречу. Он еле сидел на скамеечке, держась рукой за верхнюю клавиатуру.

— Простите, что не доиграл… Боялся, что тогда не хватит сил на то, чтобы сказать вам последнее слово…

Нет! Нет, я не крикнула, я лишь беззвучно пошевелила губами в бесполезном протесте. Пабло же сделал шаг, но Альберт предупреждающе поднял руку с клавиш.

— Ни о чем не жалейте, — голос его оставался молодым и звонким. — Смотрите только вперед. И первенца назовите Альбертом…

Его слова перекрыли эхо от мужского голоса. Я не поняла, что и кто кричал сейчас в церкви. Пабло обернулся, а я не сводила глаз с поникшей фигуры. Пиджак висел на плечах точно на вешалке. Из не по размеру длинных рукавов торчали лишь тонкие пальцы и не видно было, что у рубашки оторван рукав. Пабло побежал вниз, а я осталась стоять, как статуя, неподвижно, с зависшей в воздухе рукой.

— Виктория!

Пабло пришлось позвать меня трижды, прежде чем я сумела пошевелить рукой и лишь потом ногой, а голова моя так и осталась повернутой к сгорбившемуся на скамейке подле величественного органа Альберту, хотя тот уже трижды кивнул мне

— уходи. Я спускалась медленно, все так же вполоборота, и на последних ступеньках Пабло поддержал меня под руку и даже подставил плечо — видимо, я пошатнулась.

Внизу стоял мужчина, продававший билеты: лицо его продолжало носить следы недавнего гнева. Он сказал еще что-то Пабло, тот ответил ему все так же по- французски, и я услышала знакомое слово «фьянсе» — да какая я ему невеста!