Вильям Вильсон

Время было холодное, и я, выходя из своей комнаты, одел сверх утреннего платья меховой плащ, который снял, войдя в игорную залу.

– Я думаю, – продолжал он, взглянув с горькой усмешкой на эту меховую одежду, – что тут будет лишним отыскивать следы вашего искусства. Нам довольно того, что мы видели. Вероятно, вы понимаете необходимость оставить Оксфорд, по крайней мере, дом мой, сию же минуту.

Осрамленный, униженный, втоптанный в грязь, я бы, может быть, в то же мгновение отвечал на эти слова смертельной обидой, если бы все мое внимание не было устремлено совершенно на другое. Плащ, в котором я вошел, был неслыханной цены, – об этом нечего и говорить, фасона совершенно особенного и моей собственной выдумки; в отношении выбора одежды я был чрезвычайно труден и доходил иногда точно до сумасбродства. Когда господин Престон подал мне плащ, который он поднял с полу у дверей, я с удивлением, исполненным ужаса, заметил, что мой плащ был у меня на руке, вероятно, я взял его нечаянно, – а что этот был на него похожий, но похожий во всех подробностях. Непостижимый человек, так ужасно меня обличивший, был завернут в плащ, в ту минуту когда вошел, я это очень хорошо помнил; другой же никто из нашего общества не вошел в залу в плаще. Я довольно умел сохранить присутствие духа, взял плащ из рук Престона, накинул его незаметно на свой, и вышел из комнаты, бросив на всех взгляд, исполненный злобы и дерзости. В это же утро я бежал из Оксфорда с ужасом и стыдом в сердце.

Но я бежал напрасно. Страшная судьба моя следовала за мною повсюду, и доказала мне, что ее таинственная власть только что началась. Едва я приехал в Париж, как получил новое доказательство, что ненавистный Вильсон и там вмешивался в мои дела. Годы проходили, и я не имел отдыха! Несчастный! В Риме, с какой неотвязчивой услужливостью привидения, он стал между мною и моими замыслами честолюбия! А в Вене! в Берлине! в Москве! Есть ли место, где бы я не нашел какой-нибудь грустной причины проклинать его? Пораженный паническим страхом, я, наконец, бежал от него, как от чумы, бежал на край света, но все напрасно.

И вечно, вечно заглядывая внутрь души моей, я спрашивал: Кто он? Какая его цель? Но ответа не было. И тогда я разбирал старательно форму, методу, все отличительные черты его оскорбительных поступков; но и тут не мог найти никакой ясной причины. Странно, что во всех весьма частых случаях, где я находил его на своем пути, он расстраивал мои планы и предположения, которые, если бы они удались, непременно привели бы меня к какому-нибудь страшному результату! Жалкое оправдание, поистине, для такого самовластия! Жалкая насмешка над правами человека, над его свободной волей, отверженной с такой злобной настойчивостью!

Я еще заметил, что гонитель мой, уже с давнего времени подделываясь с непостижимым искусством к моей одежде, походке и прочему, старался всякий раз скрывать от меня свое лицо. Кто бы ни был этот Вильсон, подобное скрывательство казалось мне верхом причудливого сумасшествия. Мог ли он думать, что в остерегателе в Этоне, что в обличителе моего бесчестия в Оксфорде, что в разрушителе моих честолюбивых замыслов в Риме, моей мести в Париже и моей страстной любви в Неаполе, в Египте, – что в этом существе, в моем злейшем враге и злом гении – я бы не узнал Виллиама Вильсона, школьного товарища и соперника, ненавидимого и страшного соперника из училища доктора Брансби? Нет, невозможно!… Но поспешим к страшной развязке этой непостижимой драмы.

До сих пор в унизительном страхе я подчинялся его неограниченной воле. Чувство невыразимого подобострастия, с которым я привык глядеть на возвышенный характер, глубокую мудрость и наружное всемогущество Вильсона, соединенное с ощущением безотчетного ужаса, происходившего во мне от разных особенностей его непостижимого существа, поселили во мне идею моего совершенного бессилия, и потому слепого, боязливого повиновения, хотя исполненного горечи и отвращения к его тягостному господству. Но в последнее время, я совершенно предался вину, и его адское влияние на мой наследственный темперамент поджигало меня более и более, чтобы свернуть с себя это ненавистное иго. Я начал внутренно сопротивляться. И было ли то просто плод моего воображения, не знаю; но я начал думать, что настойчивость моего палача уменьшится по мере увеличивания моей собственной крепости. Во всяком случае, я ощутил в себе вдохновение какой-то пламенной надежды и хранил в душе моей отчаянное решение избавиться навсегда от владычества моего врага.