Вильям Вильсон

Это случилось в Риме, во время карнавала в 18…; я был на маскарадном бале во дворце неаполитанского герцога ди-Брогли. Я нил в этот вечер более обыкновенного, а удушливая атмосфера комнат, наполненных народом, и трудность протискаться сквозь толпу, раздражили меня еще сильнее. Я искал (не скажу, с каким гнусным намерением) молодую, прекрасную супругу старого, сумасшедшего ди-Брогли. Она по необдуманной доверчивости открыла мне тайну своего костюма, и, как я узнал ее издали, то и старался достичь до нее сквозь толпу, как можно скорее. В это мгновение я почувствовал, как чья-то рука тихо опустилась на мое плечо и знакомый страшный шепот раздался в ушах моих.

В бешенстве я быстро оборачиваюсь назад и хватаю за горло моего вечного преследователя. Как я и ожидал, он был точно в таком же костюме, как и я: голубой бархатный испанский плащ, с пунцовым кушаком, на котором была привешена шпага. Черная атласная маска совершенно закрывала его лицо.

– Несчастный! – закричал я голосом, исполненным бешенства и злобы, и каждое слово, которое я произносил, разжигало меня еще более. – Несчастный обманщик! Проклятый злодей! Ты не будешь более за мной следовать, ты не загоняешь меня до смерти! Пойдем, или я тебя убью на месте!

И я, не выпуская его из рук, продрался сквозь толпу, в небольшую комнату, находящуюся возле маскарадной залы.

Войдя туда, я с бешенством оттолкнул его от себя, так что он полетел на другой конец комнаты. Я запер дверь и закричал врагу моему, чтобы он стал в оборонительное положение. Он колебался с минуту, потом со вздохом, молча обнажил шпагу.

Поединок длился недолго. Я был в страшно-воспаленном состоянии и чувствовал в руке своей неотразимую силу. В несколько минут я его придвинул к стене, а там с жестокостью дикого зверя вонзил в грудь его несколько раз мою шпагу.

В это мгновение кто-то дотронулся до ручки дверей. Я кинулся предупредить всякого рода вмешательство и тотчас же оборотился к моему умирающему врагу. Но может ли человеческий язык выразить мое удивление, мой ужас при виде, который представился глазам моим! Краткое мгновение, в продолжение которого я оборачивался к двери, было достаточно, по-видимому, чтобы произвести некоторое изменение на другом конце комнаты. Огромное зеркало вдруг очутилось там, где я прежде не видал и следов его; и когда, пораженный ужасом, я приближался к этому зеркалу – мое собственное изображение, но бледное, окровавленное, двигалось ко мне на встречу медленными неверными шагами.

Я сказал: мне это так показалось; но в самом деле это было иначе. То был мой страшный двойник Виллиам, стоящий передо мною в предсмертных судорогах. Его маска и плащ свалились. И что же? Не было нитки в его остальной одежде, ни черты в его открытом лице, которые бы не были мои, торжественно мои, в неотразимой действительности!

То был Вильсон, но Вильсон, которого голос уже не исходил шепотом, так что я думал, что слышу себя, когда он сказал мне:

– Ты победил, я умираю. Но с этой минуты и ты тоже умер, умер для света, для неба и для надежды! Во мне ты жил. Пойми же, что моею смертью, что в этом изображении, которое есть твое собственное, ты убил самого себя.