Вилла Бель-Летра

Внешне мое затворничество чересчур походило на странность, чтобы мне не пытались мешать. Тогда и пошли эти мерзкие слухи. Скудоумие служанок могло соперничать разве что с их же докучным старанием угадать в моем поведении собственные обыкновения, оттого и возникло у них подозрение, что свято чтимая мной тишина заключает в себе похотливость. Дядя Густав, утомившись от их болтовни, скрепя сердце затеял со мной разговор, чья тема заметно его угнетала: рассуждать о вопросах морали было ему не с руки. Его известное влечение к слишком запретному плоду — в сравнении с коим доносы глупых девиц, даже будь они правдой, уличали вполне безобидные прегрешения, о которых и католический падре едва ли мог слушать без риска свернуть себе челюсть зевком, — ставило дядюшку в крайне неловкое положение.

— Видишь ли, Лира, — молвил он как-то за завтраком, — зов плоти (тайна сия велика есть) приводит нас не к одним только радостям, но и к ошибкам. Вопрос в том, готовы ли мы нести крест этих прекрасных ошибок. Не хочу, чтобы ты поняла мое замечанье превратно, но… дай себе труд хоть самую малость казаться, будто ты тоже… как все. Непохожесть — опасная штука. Запятнать себя ею — это уже навсегда. В общем… будь осторожней.

Я спросила его:

— Это как?

Он замялся, от волнения капнул яичным желтком на пиджак и, весьма раздраженный, ответил:

— Меньше прячься. В этом лучший рецепт припрятать себя самое от других. Что ты вечно торчишь в своей спальне? Оттуда (уточню, если хочешь: сквозь замочную скважину) ползут нехорошие слухи.

Я улыбнулась:

— Разве слухам удастся меня совратить?

Он нахмурился:

— Им удастся похуже — тебя осрамить. В наши скучные дни сплетни — любимое развлечение вырожденцев и хамов, коих в силу привычки именуют еще высший свет. С ним нельзя не считаться.

— Что же мне, ему потрафлять?

— Почему бы и нет? Он ценит игру. Собственно, только игру он и ценит. Будь как все, чтобы все закрывали глаза на твою непохожесть. Взять, к примеру, меня… Впрочем, мой случай особый.

— Мой тоже.

— Не надо дерзить, — помолчав, он взглянул исподлобья. — Уж не хочешь ли ты мне сказать, что…

— Не знаю. Возможно.

— Ты ни разу не плакала. Ты когда-нибудь плачешь?

— Очень редко. И только во сне.

— Все равно, я не верю.

Я пожала плечами. Он сказал:

— Докажи.

Я снова пожала плечами:

— Больше некому.

Он покачал головой:

— Но столько воды… Разве младенцу под силу?..

— Разумеется, нет. Тут надобен кто-то постарше. Веселее, патлатей, с рогами.

Он провел кулаком по столу, издав скорбный звук, и опять повторил:

— Не дерзи!..

Я сделала книксен.

Через месяц, словно в отместку, дядюшка вывел меня в „высший свет“. Было довольно забавно: помню, меня ангажировали на семь танцев подряд. Дамы твердили: чертовски похожа. Мне было приятно — быть похожей хотя бы на мать. (Интересно, она никогда не летала? Опыт отца в этом смысле оказался фатален…) Спустя, правда, полгода, не больше, те же самые лица стали судачить другое: дескать, похожа, да — совсем и не та, имея в виду, вероятно, мою неспособность вжиться в уготовленный мне трагический образ — сироты, лишенной родительского тепла и чурающейся соискателей возместить мне эту утрату. Право, было немного смешно: как могла я страдать от отсутствия чего-то такого, что было неведомо мне своим посещением? Чем дальше, тем больше присущ становился мне этот „изъян“ — неуменье страдать, потакать нарочно растравленной боли, которая, если я на нее ненароком и натыкалась посреди родниково журчащего временем дня, ощущалась мною при встрече скорее как беспричинная грусть, случайная пауза мысли, незаполненность втуне пропавшей минуты и оттого не могла угнездиться в моем сердце всерьез.