Вилла «Белый конь»

Задав этот вопрос, Лежен почувствовал укол сомнения. Если женщина поддается внушению… Но миссис Коппинз не воспользовалась открывшейся перед ней возможностью.

– Ну, не могу сказать, что замечала что-то эдакое. И уж наверняка никогда ничего эдакого от нее не слышала. Вот только чемодан ее меня озадачил. Добротный такой, но не новый. И на нем были инициалы – «Дж. Д.», Джесси Дэвис. Но сначала после «Дж.» стояло что-то другое. «Х» вроде бы. А может быть, «А». Но я в ту пору ничего такого и не подумала. Часто можно ухватить хороший подержанный чемодан на распродаже, и тогда приходится менять на нем инициалы. У нее было немного барахла – всего один чемодан.

Лежен это знал. У покойной было удивительно мало личных вещей. Она не хранила ни писем, ни фотографий. Очевидно, у нее не имелось ни страхового полиса, ни банковской книжки на предъявителя, ни чековой книжки. Одежда ее была деловой, прочной, удобной, почти новой.

– Она казалась вполне счастливой? – спросил Лежен.

– Полагаю, да.

Инспектор встрепенулся, услышав слабую нотку сомнения в голосе миссис Коппинз.

– Только «полагаете»?

– Ну о таких вещах обычно как-то не задумываешься, верно? Я бы сказала, дела у нее шли хорошо, работа была ничего себе, и такая жизнь ей вполне нравилась. Она не любила трещать о себе. Но, конечно, когда заболела…

– Да? Когда заболела?

– Сперва она рассердилась – в смысле, как слегла с гриппом. Сказала, что это спутает все ее рабочие планы; придется пропустить назначенные встречи и всякое такое. Но грипп есть грипп, от него не отмахнешься. Поэтому она легла в постель, вскипятила себе чаю на газовой плитке и приняла аспирин. Я сказала – почему бы не позвать доктора, а она в ответ – какой смысл? Дескать, с гриппом надо только отлеживаться в тепле. И лучше мне к ней не подходить, чтобы не заразиться. Когда ей получшало, я иногда готовила ей кое-что – ну там горячий суп с тостом или рисовый пудинг. Грипп, конечно, порядком ее подкосил – но не больше, чем обычно бывает с гриппозными, я бы сказала. После того как температура ползет вниз, человек часто начинает хандрить – вот и с ней то же самое приключилось. Помню, сидит она у газовой горелки и говорит: «Жаль, что у меня столько свободного времени, когда можно думать. Не люблю, когда есть время, чтобы задумываться. Это меня угнетает».

Лежен по-прежнему не спускал с миссис Коппинз внимательного взгляда, и она разливалась соловьем:

– Я одолжила ей кое-какие журналы, но они у нее не пошли. И как-то раз, помню, она и говорит:

«Если что-то идет не так, лучше об этом не знать, как считаете?» А я: «Что верно, то верно, дорогуша». А она: «Не знаю. Уверенности у меня никогда не было». А я ей: «Ну ничего, ничего». А она: «Не знаю… Никогда не была уверена». А я тогда – мол, всё в порядке, ничего страшного. А она: «Я всегда все делала открыто и честно. Мне не в чем себя упрекнуть». А я: «Конечно, не в чем, дорогуша». Но про себя подумала: может, в ее фирме проворачивают какие-то делишки с бухгалтерскими счетами и она про это пронюхала, но решила – мол, не ее ума дело…

– Вполне возможно, – согласился Лежен.

– В общем, поправилась она – ну, почти поправилась – и снова вышла на работу. Я сказала, что рановато она выходит. «Отдохнули бы еще денек-другой», – сказала я. И как же я оказалась права!

На второй вечер возвращается она, и вижу – жар у нее хуже некуда. Едва смогла подняться по лестнице. «Надо вызвать доктора», – говорю, да куда там, не стала она никого вызывать. А ей все хуже и хуже, уже и глаза помутнели, и щеки как в огне, и дышит через силу. А на следующий день к вечеру она едва сумела сказать: «Священника. Мне нужен священник. И срочно… Не то будет поздно».

Но она хотела не нашего викария, а римско-католического священника. Я-то и не знала, что она католичка, никогда не видела у нее ни распятия, ничего такого…

Распятие у нее было – лежало на дне чемодана. Но Лежен не упомянул об этом. Он просто сидел и слушал.

– Я увидела на улице маленького Майка и послала его за отцом Горманом из церкви Святого Доминика. И вызвала доктора, позвонила за свой счет, а ей ничего не сказала.

– Вы сами проводили к ней священника, когда тот пришел?

– Да. И оставила их одних.

– Кто-нибудь из них что-нибудь сказал?

– Вот уж не помню точно. Я сама говорила. Говорила, что вот и священник пришел и теперь все будет в порядке, пыталась ее подбодрить. Но теперь припоминаю, что когда закрывала дверь, то услышала, как она сказала про какое-то злодеяние, про что-то греховное. Может, про лошадиные скачки? Я сама иногда ставлю полкроны – но на скачках, говорят, много жульничают…

– Злодеяние, – повторил Лежен. Его поразило это слово.

– Ну перед смертью они ведь должны каяться в грехах, католики-то, верно? Вот, видать, она и каялась.

Лежен не сомневался, что так и было, но его воображение поразило слово, которое упомянула хозяйка. «Злодеяние».

Должно быть, воистину необычайное злодеяние, подумалось ему, если священника, который о нем узнал, выследили и забили до смерти…

II