Вилла Гутенбрунн

Мы проговорили тогда целую ночь, пока наконец не занялся рассвет — последний мой рассвет на родной планете. Я знал, что меня здесь не оставят: я нужен им, притом я слишком много знаю. Пока я не опасаюсь за свою жизнь, хотя… Когда я перестану писать, когда мои возможности иссякнут — рано или поздно это произойдет, — я превращусь в отработанный материал. Теосийцы не жестоки, но практичны — у меня нет иллюзий по поводу моей дальнейшей судьбы.

Я так и не нашел способа рассказать правду моим сородичам. Эти разрозненные листки — единственное, что я могу оставить после себя. Надеюсь, все же, Сопровождающий и те, кто прибыл сюда с ним, не догадаются обыскать все мое жилище — тем более, что мой дом завален рукописями, черновиками, планами, набросками, зарисовками, отдельными главами повестей. Джейане мало интересуются всем этим. Я спрячу записи; пусть тот, кто их найдет, окажется неравнодушным и попробует сопоставить это жалкое подобие прощального письма с событиями в моей последней пьесе, которую я написал буквально за час, под пристальным взглядом моего собеседника. Но он все же отвлекся, и мне удалось спасти хоть что-то… Надеюсь, что удалось.

Я знаю, что для моих сограждан я просто исчез. Но я все же надеюсь, что пусть и через много лет, кто-то все же найдет мои бумаги и узнает эту историю… Слышу за дверью незнакомые шаги — уже через несколько минут мне придется… (здесь записи снова обрываются)

Море и крест

— …А капитан-то наш последним в воду бросился, всех вперед себя пропустил… Ну и страх Господень был, доложу я тебе: корабль уже пылает, точно факел, снаряды вокруг рвутся, люди тонут… Слышу, зовет меня кто-то: «Аким, Аким, плыви сюда, пропадёшь!» Ну, я поплыл, только и знаю, что от обломков да осколков уклоняться. Зябко, жуть, волны захлестывают в нос, в рот, в глаза — головой кручу, ничего от солёной воды не видно. Глядь, там перевернутая вверх дном шлюпка плавает, уцелела каким-то чудом, а на ней — наших, с «Царевича», душ семь, али меньше, не видать. Протянул мне кто-то руку: хватайся, мол, да выбирайся сюда скорее! Я, это, забираюсь на шлюпку, и вдруг где-то невдалеке — голос дюже знакомый: «Помогите, братцы, помогите, православные! Утопну, спасайте!» А там и темнеет вовсю, бой навроде стихает, но стреляют еще где-то впереди… А позади уж и солнце заходит, не разглядеть ничего. Ну, я скомандовал: у кого сил нет — смотреть в оба, а прочим — грести кто чем может, хоть руками, хоть как. Сами спасемся ли, Бог ведает, а только не могу я сложа руки сидеть, когда товарищ наш во вражеском море пропадает…

— Спасли? Кто ж это был? — приглушенно спросил один из сгрудившихся на шканцах матросов, чтобы во время отдыха послушать байки старого Акима.

— А вот, — отвечал боцман. Он непрестанно пожевывал глиняную трубку — эту привычку Аким привез из Англии. — Капитан-то наш, Симеон Иванович, на «Царевиче Алексее» до последнего оставался, самолично смотрел, чтоб все, значит, в воду попрыгали, кто еще в живых… А его милость, уж думал я, так с кораблем и погибнет, сгорит, значит. Ан нет, он опосля меня успел в воду броситься. Он за мной следом плыл, да я не ведал… Все там за какие-то обломки ухватиться пытался, волнами их из рук у него повышибало — одна доска прямо в висок ударила; он потом говорил, мол, помутилось сознание у него, потерял меня из виду, а доски не выпустил. А он как понял, что один остался, темнеет, корабли все разошлись, так и стал на помощь звать, капитан-то наш, а?