Вилла Гутенбрунн

Тем вечером Василий и Дуня забрали детей и отправились в ночлежный дом, указанный мною. Там их действительно приняли, не спросив паспорта — лишь записали имена и фамилии с их собственных слов. Ночлежка была типичной для своего времени: большие комнаты с деревянными нарами, набитые сеном подушки. Обстановка была ужасно убогой, но топилась печь, и хлеб с супом давали всем пришедшим. После ужина Дуняша уложила детей, а Василий на радостях снова завернул в кабак, пообещав ей выпить «только самую чуточку».

Ночлежки эти, хотя и являлись приютом для беспаспортных и бывших в розыске, частенько проверялись полицией. Так случилось, что именно в ту самую ночь назначили облаву: искали некого дерзкого налетчика, которого никак не могли взять. Запуганный городовыми, хозяин ночлежки проявил бдительность и тщательно заколотил накануне дверь, ведущую через черный ход — чтобы искомый бандит, не дай Бог, не ускользнул, а его самого не объявили соучастником. В итоге, чтобы выйти на улицу, ночлежникам пришлось бы спускаться по одному по ветхой лесенке и проходить через трактир, расположенный внизу…

Когда началась облава, один из обитателей ночлежки перепугался и поджег подушку, набитую сеном. Несчастный надеялся ускользнуть благодаря пожару — однако, подушка вспыхнула, будто смоляной факел, и огонь стремительно перекинулся на деревянные нары. Началась страшная давка. Люди отталкивали друг друга от двери, задыхались в дыму, кто-то уже истерически вопил, охваченный огнем… Полицейские пытались водворить порядок — но нет ничего более неуправляемого, чем охваченная паникой толпа. Люди лезли друг на друга, толкались и дрались, лишаясь, тем временем, последнего шанса на спасение…

Когда Василий, уже порядочно навеселе, подошел к ночлежке, та пылала вовсю, а вокруг стояла толпа. Он бросился вперед, как безумный, но войти не смог: из горящего дома выбегали люди, пожарные оцепили здание… Он только успел увидеть, как рухнула кровля; под ней оказались погребены около пятнадцати человек.

Трясясь как в лихорадке, Василий пытался расспрашивать, видел ли кто Дуню и его детей; ему никто ничего не мог сказать. И только через несколько часов хозяин ночлежного дома поведал, что, как началась облава, Дуняша с младенцем находилась в дальнем от выхода конце комнаты. Выяснилось, что Дуня и их сын оказались в числе раздавленных горящей кровлей…

— Вот такие дела, — закончил Говорунов. — Бедняжка! Жаль ее, страшно жаль. Помнишь ли, как мы с тобой ее замуж выдавали? А, впрочем… Может так ей и лучше. Что ее ждало с детьми при таком-то муже? Пропащий ведь человек!

Говорунов сочувственно взглянул на меня и прибавил:

— Ты уж прости его. Он всю дорогу в околоток рыдал так, что сердце разрывалось, а потом и говорит мне: мол, зря это он тебя… Ты, мол, хотел как лучше, а он сам виноват — не пошел бы в кабак, остался бы трезвым, и они бы спаслись. Все твердит: мол, будь он там, на руках бы вынес, сам бы обгорел, а вынес. Бес, говорит, его попутал, а после Бог наказал. Вот что водка-то проклятая делает! Эх, непутевый наш народ!

Я молчал, потрясенный. Я уж не мог сердиться на Василия: как бы он ни был неправ, когда напал на меня, его совершенно извиняла страшная трагедия с семьей. И тут что-то шевельнулось в моем сознании.

— А дочь? Где его дочь?! Ты сказал лишь про Дуняшу с сыном! А вдруг она…

Говорунов уставился на меня, и вдруг хлопнул себя по лбу.

— Ах, дурак, забыл ведь! Мне околоточный список для газеты дал — кто погиб, кто спасся, кто потерял документы на пожаре… Там и дети, что сиротами остались, записаны. Вот, погляди. А про Василия я им сказал, что беспаспортный, так они пообещали…

Дальше я уже не слушал. Я жадно пробежал глазами по исписанному листу. Вот оно! Среди других детей значилась девочка, лет по виду трех, назвалась Марфушею, фамилии не знает. Отправлена в приют при С-ком монастыре.

— Это она, это обязательно она, дочь Василия, — взволнованно заговорил я. — Говорунов, поезжай, мой милый, в этот приют, разузнай, ради Бога, как она и что. Ведь Вася и не знает, что дочь его спаслась!

Говорунов покачал головой, точно говоря: «когда ты уже угомонишься», однако же обещал немедленно ехать и все узнать.

Лишь только Говорунов вышел, я взялся было за шляпу. Я собирался идти в участок, поговорить с Василием по-человечески, попытаться успокоить его. Ну тут мне пришли на память осатаневшие, налитые кровью глаза, искаженное лицо, оскаленные зубы: я почувствовал слабость в коленях. Сейчас Вася безумен — кто поручится, что, увидев меня, он не разгневается и не набросится вновь? Я присел в кресло; я оправдал свое малодушие недостатком сил и пообещал себе, что завтра, когда Вася придет в себя, обязательно с ним встречусь. Назавтра же меня навестил доктор, послушал сердце и посоветовал избегать переживаний — в итоге, я появился в участке лишь спустя два дня. Оказалось, Василий больше не буянил, напротив, был молчалив и погружен в себя, поэтому еще вчера его выпустили. Куда он пошел, никто, разумеется, не имел ни малейшего понятия.

* * *