Вилла Пратьяхара

— А так. Читать полезно только в юности, когда все источники информации хороши. Ты как бы собираешь ее отовсюду по кусочкам, они будут позже переработаны. Чем больше читаешь — тем больше кусочков скапливается, своего-то опыта пока взять неоткуда. Ну, конечно, если не война или еще что-то такое попадет на твое детство. Детство вообще должно быть у человека плохим, это самая творческая ситуация для развития. Если в тебе что-то было, то оно проявится, просто для этого нужен стимулятор, лакмусовая бумажка. Но в наше спокойное время такое редко теперь бывает. По крайней мере, в Европе ничего особенного уже давно не происходит, так, по-мелочи: школьные неудачи какие-нибудь, в лучшем случае развод родителей или отец-алкоголик. Современным детям неоткуда брать материал для раздумий, поэтому все книги подряд годятся, даже плохие. Из каждой можно что-то взять. Кстати, на плохих примерах учиться, может, даже и полезнее, чем на хороших. Но это не важно. А вот после тридцати читать уже вредно, отвлекает от процесса переработки информации, который происходит внутри тебя. Ну должен, по крайней мере, уже полным ходом происходить… И даже не просто происходить, а уже начинать приводить к первым серьезным выводам. Раньше люди вообще после тридцати умирать начинали, в сорок-пятьдесят, считалось, что старик. Бывает, конечно, что и в зрелом возрасте упрешься лбом в какую-то проблему и нет у тебя нужного кусочка в запасах, — тогда можно опять почитать что-то, но уже целенаправленно. Не все подряд, не придурка Бегбедера уж во всяком случае. И не слишком увлекаться, чтение — процесс пассивный, когда входит в тебя , а надо отдавать предпочтение активным процессам, когда уже из тебя что-то выходит. Не важно, лампы, мысли, книги или просто чувства какие-то. Так что я считаю, что ты не ответила. Ты все-таки его любишь?

— Ну тогда считай, что да.

— Странная ты.

— У нас вообще на тему любви в Москве все странные. Смотрел «Секс в большом городе»?

— А ты заметила, что ты от себя вообще ничего не говоришь? Только от лица книг, или теперь вот сериалов.

— Не придирайся. Я имела в виду, что любовь — это больное место крупных городов. Все слишком красивые-богатые-умные-переобразованные, томные, ленивые, пресыщенные, все уже вывернуто на изнанку, сложно вот просто взять и иметь нормальные отношения, любовь какую-то… А ты хочешь сказать, что я тебе Америку открываю и ты ничего такого не знал? Москва в этом смысле ничем не отличается от других больших и модных городов. Скажешь, в Париже такого нет?

— Не думаю. По-моему, у нас все нормально.

— Ну не знаю… Может, вы недостаточно большой город?

— Скорее, недостаточно модный. Не Москва во всяком случае.

Взгляд у Арно становится неожиданно холодным. Что он от меня вообще хочет? В чем меня упрекает? В том, что живу, недостаточно любя? В том, что перестала делать свои светильники? Да кто он такой, к черту, чтобы меня обвинять?

В глубине меня поднимается злость:

— Жизнь складывается так, как складывается. Есть такой фактор утряски, он все одно к другому притирает и получается то, что получается.

Француз по-хамски зевает, потом лениво поднимается, отряхивает ладони и вешает линялую котомку через плечо, не глядя на меня и явно собираясь домой. Я в бешенстве отворачиваюсь к морю и принимаюсь кидать в него плоские камушки. Они, разумеется, не прыгают, а сразу тонут, и это раздражает сейчас больше всего. По шуршанию гальки под ногами Арно я понимаю, что он уходит. Я не оборачиваюсь, хотя слышу, что, сделав несколько шагов, он останавливается.

— Вот-вот, — говорит он довольно холодно. — И потом в старости твоя шведская приятельница искренне считает, что от всего этого можно спрятаться. Жизнь никак не «складывается», дорогая Паола, мы ее сами складываем. И мне жаль всех, кто боится это понимать… А твои эскизы очень талантливы. Уверен, что в Париже твоя галерея процветала бы. Особенно… особенно если бы ты поменьше слушала всяких идиотов и побольше доверяла своему собственному чувству. Извини. Мне пора вынимать сети.

Весь остаток дня меня мучает вопрос, поссорились ли мы? Мир опять теряет для меня весь смысл, море кажется мне обычной лужей теплой воды, небо — просто небом, ничего особенного, его вечная голубизна может раздражать почище любой московской серости, безмозглые ящерицы — обузой, а вся моя «пратьяхара» на этом дурацком острове — глупой и утопической затеей, трусливой отсрочкой момента, когда мне придется, наконец, принимать какое-то решение про свою дальнейшую жизнь. Мысль, что мы умудрились поссориться, что общение между нами — пусть редкое, пусть лишь дружеское, пляжно-скучающее — прекратилось, сводит меня с ума.